Красный Крест.

ПРОЛОГ
Поиски.

1) В музее.

Я входила на территорию Петропавловской крепости без должного почтения к этому месту, к этим священным историческим камням, я бывала здесь много раз на всяких экскурсиях, ещё со школьных времён, видела и собор, и саркофаг Петра Первого, и великолепный бесценный иконостас Петропавловского Собора. На сей раз мне понадобился архив музея истории Петербурга. И случилось в архиве музея вот что.
Я разговорилась со старушкой-хранительницей архива. Уникальнейшая старушка. Маленького роста, кругленькая, в чёрном платье, со сморщенным жёлтым лицом и совершенно седыми завитыми волосами. Глаза светло-коричневые, чуть навыкате, пронзительно умные. В интерьере Петропавловской крепости, в комнате за толстыми крепостными стенами и с окошком под потолком она казалась частью самой этой крепости. Когда она узнала, какая тема меня интересует, она осуждающе посмотрела на меня и заявила:
- Если вы не профессиональный историк, вам эту тему никогда не поднять. Жизни не хватит. И никогда вы правды не узнаете. С такой темой жить надо. Много лет.... А то тут приходят всякие... Вот недавно американец один приехал. С первых слов заявил мне: “Я знаю русскую историю”. Я говорю: “Ну-ну, давайте поговорим, что же вы знаете из русской истории?” И что вы думаете, через пять минут наш разговор закончился. Кроме снобизма, чисто американского, ничего у него в голове не оказалось. Знаете, я тут тридцать пять лет работаю в этих архивах, и то я не могу сказать, что я знаю всю русскую историю.
- Но я давно живу с этой темой, - сказала я. - Более полувека. Так или иначе, она меня задевает. Вся история нашей семьи с ней связана. То какие-то семейные реликвии в руки попадают, то воспоминания слышу всяких бабушек, тётушек.
Старушка посмотрела на меня другими глазами. Взгляд её сделался гораздо теплее.
- Ну, а зачем вам всё-таки это надо? Думаете, детям, внукам это интересно? Вряд ли они что-то вообще будут читать хоть когда-нибудь.
- Будут, - сказала я серьёзно и уверенно. - Я твёрдо верю, что будут. Голос крови заставит. Ещё и сами будут искать, где и что можно прочесть о своих предках. Кого раньше, кого позже, но каждого из нас голос крови заставляет интересоваться своими корнями. Ведь предки оставили нам свою наследственность, свои гены, свои болезни и свои способности, темперамент и талант, одним словом, свою кровь.
Хранительница слушала внимательно и с улыбкой.
- Ну-ну, тогда копайте. Только мне эта история тоже знакома, поэтому я вас уверяю, что если вы копнёте глубже, чем следует, то вам и жить не захочется, не только что писать об этом. - Потом вдруг улыбнулась мне. - Хотите хороший совет? Не бойтесь мистики. Держитесь крепче за факты. Даты и факты - вот наша соломинка. Чтобы с ума не сойти. А то тут такие совпадения случаются...
Вот так, подумала я, в каждом деле есть ремесло - и есть искусство. Искусство историка - копать на такую глубину, чтобы жить не расхотелось. Я не профессиональный историк. Я вообще не имела до сих пор к Истории никакого отношения. Даже в школьном детстве я считала Историю самым нудным, самым неприятным, а поэтому самым трудным предметом. Но сейчас я мысленно поблагодарила хранительницу за благословение и дала себе слово копать на такую глубину, чтобы жить всё-таки хотелось, но чтобы факты и даты мне открывали свои тайны, а уж я буду за них крепко держаться.
Но на всякий случай я хотела бы предупредить равнодушного читателя. Если у тебя никогда не было личного опыта или личной встречи с необъяснимым, если ты закоренелый атеист и материалист, то не читай. А если уж будешь всё-таки читать, то не думай, что на свете не бывает того, что никак с материалистической точки зрения не объясняется.

2) Первая встреча с необъяснимым.

Первая моя встреча с этой историей произошла в далёком детстве.
Мы жили в Гатчине под Ленинградом. Да, именно там, где дворец Павла Первого. Сейчас Гатчина - большой город, застроенный панельными пятиэтажками собственного домостроительного комбината. Тогда это был маленький двухэтажный городок всего-то с двадцатитысячным населением, сплошь состоящий из дач бывших буржуев (тогда так говорилось), убежавших после революции, спасая свои жизни и бросив всю свою недвижимость на произвол судьбы. Улицы Урицкого, Володарского до самого конца были застроены такими дачками, маленькими и уютненькими. На крыше непременно красовались башенки и флюгера. Веранды, застеклённые разноцветными стёклышками, выглядывали из разросшихся вокруг домов кустов сирени, акации и жасмина. Строились эти дачки для летнего отдыха одной семьи. После революции, а особенно после страшной разрушительной войны в них было натолкано по десятку семей, каждая в крохотной дачной спаленке. Мы тоже жили в доме сбежавшего за границу купца Фёдорова. Две наши смежные комнатки на первом этаже выходили окнами в палисадник, и это считалось очень хорошо по тем временам.
Я училась в седьмом классе и была девочкой послушной и домашней. Если мне хотелось сделать что-то, чего мама с бабушкой не разрешали, я предпочитала потихоньку обмануть и сделать по-своему, а не устраивать бурного протеста, требований и ультиматумов.
Да и обманывала я редко. Так, мне не разрешалось заглядывать в старые сундуки, с которыми наша семья во время войны ездила в Сибирь в эвакуацию*, и которые теперь стояли в спальне между дверью и печкой - я и не заглядывала. Подумаешь, какие-то старые сундуки.

*Эвакуация - переселение людей в другие районы перед нашествием вражеской армии.

Мне не разрешалось приносить из школы других отметок, кроме пятёрок - я и не приносила. Не буду хвастать, что это было мне совсем уж легко, но выполнимо, так почему бы и не выполнить в таком случае. А ещё мне не разрешалось читать художественную литературу. Любая литература, кроме учебников, считалась в нашей семье “посторонней” - и вот тут уж я изощрялась в изобретательности, чтобы всё-таки читать.
Мама моя работала с утра до позднего вечера (при сталинском режиме работа по вечерам считалась нормой), так что дома я оставалась вдвоём с бабушкой. Бабушке было строго настрого приказано следить за мной, чтобы я делала уроки, а не занималась “посторонними” делами.
Как только я раскладывала на обеденном столе книжки и тетрадки, а бабушка уходила на кухню по своим делам, я, загородившись от входной двери раскрытым дневником, доставала какую-нибудь книжку и... уходила, улетала, исчезала из этой комнаты вместе с героями Майн Рида, Конан Дойля, Диккенса, Немцова, Ефремова, Бальзака... Никто не направлял и не контролировал это бессистемное чтение. Никто не знал, какая книжка приносит пользу в развитии сознания, а какая вред... Это было плохо, конечно, но всё-таки лучше, чем одно только школьное принудительное чтиво.
Вот и в тот пасмурный октябрьский день я читала “Альтаир”, когда бабушка вернулась с кухни.
- Ой, как у нас тёпленько в комнате, а как на кухне-то холодно. А ты тут уроки делаешь или посторонними делами занимаешься? - спросила она меня.
- Уроки, бабушка.
- А какой урок?
- Ну, бабушка, ты же всё равно не понимаешь. Ну, алгебру.
Бабушка моя всю жизнь была неграмотной. Когда-то после революции она посещала курсы ликбеза, то есть ликвидации безграмотности, но дальше того, чтобы прочесть заголовок в газете, её грамотность не продвинулась. Вот и в тот день, сняв ватник, шерстяной платок и отогревшись немножко после кухни, она взяла газету и начала читать то, что в газете написано самыми крупными буквами:
- Лы, е, ны, и, ны, гы, ры, а... Это что же вышло? Ленин! Да?
Газета называлась “Ленинградская Правда”. Но бабушке не осилить было слова “Ленинградская” и она спасовала.
- Ох, да не читальщица я. Поздно уж учиться.
Как сейчас вижу, как она подошла к окну, разглядывая сквозь дождь наш палисадник: засохшие астры и ноготки на клумбах; облетевшие, без листьев уже, кусты смородины и крыжовника.
Мне стало стыдно, наконец, обманывать бабушку, и я принялась за алгебру.
- Ох и скучное времечко настаёт, - раздались бабушкины причитания... - Осень наступила, высохли цветы, и глядят уныло голые кусты.
Бабушке нравилось говорить стихами. Зимой, вот так же выглянув в окно, она обязательно сказала бы: “вдоль по улице метелица метёт, за метелицей мой миленький идёт”. Мне бабушка казалась какой-то детской, маленькой, почти игрушечной бабушкой. Я и не подозревала, что у неё были свои взрослые заботы и печали, которыми она не делилась со мной, потому что считала меня маленькой, ничего ещё не понимающей в жизни.
- Веруха, ты тут посиди-ка одна, а я сбегаю к тёте Кате. Я скоренько вернусь. А ты пока уроки делай.
Бабушка, несмотря на свои старые годы, ходила и вправду быстро, почти бегала. Как ни странно, когда она ушла, читать мне уже расхотелось. Уроки я быстренько закончила. Бродила по комнатам, смотрелась в зеркало в спальне.
На глаза попались три сундука, поставленные друг на друга, старинные, окованные по углам железом, сундуки. Средний меньше нижнего, а верхний ещё меньше среднего. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. А почему, собственно, мне не разрешается заглядывать в эти сундуки? Что я, маленькая, что ли? Что там может такое находиться, чтобы мне нельзя было даже посмотреть?
Я и сейчас вижу с кинематографической яркостью всё, что происходило тогда в комнате.
Вот я закрываю входную дверь на защёлку. Залезаю на табуретку и открываю верхний сундук. Он не заперт. В нём одежда, нижнее бельё, ничего таинственного и вообще заслуживающего внимания. Почему же мне запрещено сюда заглядывать? В самом низу сундука в уголочке нахожу бабушкин паспорт, пенсионную книжку и немного денег. Подумаешь, тайна!
Чтобы заглянуть в следующий сундук, надо верхний сундук снять. Это не так-то просто, он достаточно тяжёлый. Но я, пыхтя, всё-таки с этим справляюсь. Снимаю и ставлю на пол посреди комнаты. Открываю следующий сундук и... разочаровываюсь: постельные принадлежности, скатерти, старые мамины платья. Стоило ради этого возиться с верхним сундуком?!
Если и есть тут какие-то секреты, то, наверно, они в самом нижнем сундуке. Но для этого надо снять средний. Мне его не поднять. Даже и пытаться не стоит... Всё-таки верна поговорка: голь на выдумки хитра. Я, сама того не подозревая, открываю одну из тайн в работе такелажников: надо сундук приподнять за один угол, а потом повернуть вокруг противоположного угла! Сундук понемногу, в несколько приёмов, сдвигается и переползает на табуретку. А большего мне и не надо. И я открываю нижний сундук. Какое разочарование! Весь сундук заполнен ненужными вещами! Старая бабушкина плюшевая куртка, старые мамины сумки, старые валенки, которые давно никто не носит, но и выбросить жаль. В левом углу какой-то пакет, перевязанный марлей. А рядом отцовская скрипка. Сколько раз маму просили её продать, она так и не решилась - память об отце. Отец говорил, что всю войну прошёл с этой скрипкой.
Я беру скрипку в руки и вдруг...
Читатель, ты никогда не замечал, как меняется твоё ощущение, самочувствие, когда ты остаёшься в квартире один? Резко меняется, понаблюдай. Когда в квартире кто-то есть, пусть даже ты в спальне, а этот человек в другой комнате или в кухне, это всегда отпечатано где-то в сознании, ты всегда настроен, готов к тому, что к тебе в комнату в любой момент кто-то может войти. Видимо, какая-то связь существует на уровне излучений. А вот когда ты один в квартире, то не готов. И наверняка удивишься или даже испугаешься, если вдруг в твою комнату кто-то войдёт. Вот именно это со мной и случилось...
Я чувствую каким-то шестым, десятым чувством, но чувствую присутствие в комнате постороннего существа. Нет, я никого не вижу и не слышу. Я знаю прекрасно, что дверь в комнату закрыта на защёлку. И всё-таки я чувствую, что я вдруг стала не одна в комнате, а с кем-то. Кто-то проник ко мне сквозь стены и окна дома. И этот кто-то расположен ко мне очень благожелательно, он даже не осуждает меня за разгром, учинённый в спальне, а как бы улыбается, глядя на всё это. И я вдруг начинаю смотреть сама на себя его глазами, как бы со стороны.
Вот я беру в руки скрипку, смычок, сажусь на верхний сундук, стоящий посреди комнаты, и провожу смычком по струнам. Скрипка издаёт отвратительный звук, похожий на скрип подвальной двери. Звук режет ухо. Я нажимаю средним пальцем левой руки на одну из струн, как когда-то это делал отец, и снова провожу смычком по струнам. И скрипка неожиданно издаёт чистый прекрасный звук, от которого у меня просто сердце заходится. Неужели это я, я так сумела?! На радостях я пытаюсь экспериментировать с другими струнами, но скрипка больше не хочет меня радовать. И я бережно и аккуратно кладу её на место.
Потом разворачиваю свёрток, завёрнутый в марлю. В нём документы. Фотография похорон отца, где я совсем маленькая стою у гроба. А ещё сложенная вчетверо пожелтевшая бумага с черновыми набросками каких-то нот на обороте. Разворачиваю - автобиография отца. Дата - июль 1934 года. И тут меня ждут удивительные неожиданности.
“ ...в 1918 году я уехал в город Ирбит. Чешский фронт отрезал путь к Ленинграду... под эгидой Американского Красного Креста находился... В Ленинград приехал кружным путём ....”
Интересно! А почему же я раньше никогда ничего не слышала ни про какой Ирбит?
И ещё в свёртке тетрадь. Старая, засаленная, заляпанная кляксами. Вместо слова “тетрадь” на обложке по-английски написано “NOTE-BOOK”. И чуть ниже: “Колония”. А ещё ниже чёрными чернилами наискось: “Альбом ”.
Какая колония? Почему тетрадь даже тетрадью не названа, а какой-то NOTE-BOOK?
Открываю первую страницу.

Пишите, милые подруги, пишите, милые друзья,
Пишите всё, что вы хотите, всё будет мило для меня.
Нина Михайлова. 1920 год
Русский Остров. Детская колония.

Где этот Русский остров находится? Кто это такая Нина Михайлова? Почему её дневник хранится у нас и в таком секрете?
Читаю дальше. Стихи, пожелания, на русском и на английском. Почему на английском-то? И вдруг, как вспышка прямо в глаза, подпись под одним из стихов: Вера Михайлова. Что такое? Это же я - Вера Михайлова! Кто была эта Вера в 1920 году? Почему меня назвали её именем? Кто может ответить мне на все эти вопросы?
Присутствие невидимого существа становится почти осязаемым. Оно занимает собой всю комнату. Часы на туалетном столике громко отбивают секунды, и мне кажется, что это само Время проходит через меня, а секунды, как живые существа, переводят будущее в прошлое. Ведь когда-то для этой Нины Михайловой в 1920 году сегодняшний мой день был далёким будущим, когда она открывала эту тетрадь и надписывала первую страничку. А когда-нибудь сегодняшний день и все мои сегодняшние переживания будут вспоминаться мне, как далёкое прошлое. Щёки мои горят от волнения. В пальцах рук ощущаются какие-то покалывания. Кажется, сама История проходит сквозь меня... Чешский фронт... Американский Красный Крест... 1920 год... И всё это касается моего отца, нашей семьи, то есть непосредственно меня...
И вдруг я услышала в кухне возню ключа в замке. Мгновенно изменилось моё мироощущение - я снова оказалась в реальном мире.
Это вернулась бабушка! Не знаю, как мне удалось за какую-то минуту завернуть свёрток и кинуть его назад в сундук, передвинуть тяжеленный средний сундук на место и водрузить на него верхний самый маленький.
- Веруха, ты чего это на защёлку закрываешься?
- Так, бабушка, я же одна дома, мало ли что.
- Это-то верно. Молодец.
Бабушка всегда приветствовала осторожность в поведении. Пронесло!
А потом вечером, перед сном и ещё много дней подряд я с удивлением вспоминала это необычное ощущение чьего-то присутствия в комнате. Кто это был? Чья душа? Отца? Нины Михайловой, хозяйки дневника? Или Веры Михайловой, в честь которой я получила своё имя?
Этот день чётко отпечатался в моём сознании и запомнился надолго, как какой-то поворотный момент в моей жизни, как что-то очень важное. Это было как бы моё подключение к клану Михайловых. Я осталась одна из всей большой некогда семьи. И это накладывало на меня какие-то неясные обязанности. Тогда я не понимала, какие именно. Много позже пришло понимание трагичности человека, оставшегося “последним из могикан”.
Дневник Нины Михайловой и автобиографию отца я долгое время возила с собой по всем городам и квартирам, где мне пришлось жить. Сама не знаю, зачем.
В соседнем с нами доме жила семья пожилых учителей. Борис Генрихович, узколицый худощавый старик, преподавал немецкий язык, а его жена Тамара Михайловна - русский. У них были две комнаты и терраса с крыльцом, выходящим в сад. Борис Генрихович часто сидел на этом крылечке, покуривая и наслаждаясь свежим воздухом.
И всегда вокруг него собиралась компания ребят. Я даже не могу сказать, что нас тянуло к нему. Какая-то от него исходила доброта. Есть такие люди, к которым детей тянет безотчётно. Мы просто сидели на его крылечке и обсуждали свои детские проблемы или новые фильмы. А он молчал и попыхивал папироской. И никогда мне в голову не приходило расспросить его подробнее о моём отце. А теперь вот, когда его больше нет,... близок локоть, да не укусишь!

3) Папа, папа...

Мои воспоминания об отце очень смутны и отрывочны. Он умер, когда я была совсем маленькой. Пожалуй, первое сколько-нибудь осмысленное воспоминание такое: отец сидел за столом и писал в тетрадке ноты, готовился к концерту. Мне, наверно, лет пять. Я расхаживала по комнате и посматривала на жёлтую, блестящую своими кнопками и изгибами, трубу-баритон, стоявшую возле ног отца. Труба была большая, с меня ростом, вернее, это я была ростом с трубу. Мне очень хотелось заставить её зазвучать. И вот я не выдержала и, наклонившись к мундштуку, дунула в него изо всех сил.
- О-о! Соль хорошо берёшь, - сказал отец.
Я долго осматривала и изучала трубу со всех сторон, пытаясь найти на ней соль, потом догадалась, что отец, наверно, пошутил.
- И нету тут никакой соли, она чистая.
Отец засмеялся...
...Ещё в памяти несколько отрывочных эпизодов, когда мама брала меня на концерт или на танцы. Я сидела на стуле в уголочке, за спинами танцующих, а мама танцевала, а отец играл на сцене в окружении своих оркестрантов. Я не скучала, меня завораживали звуки тех мелодий. “Дунайские волны”, “Сиреневый туман”, “Брызги шампанского”. Особенно мне нравилось, когда оркестр замолкал, а отец выходил на край сцены и играл соло на скрипке. Мама иногда подходила ко мне, спрашивала:
- Ты не устала? Думаешь, долго ли он пилить будет? Пока не распилит, милая.
Это была такая расхожая шутка, от которой даже мне было не смешно...
...Особенно отчётливое впечатление у меня осталось от вечера после первого школьного дня, когда я взахлёб рассказывала папе с мамой и бабушке, что у нас был урок пения, что мы пели “во поле берёзка стояла”. Ну и запела, конечно. Ох!... Никогда не забуду той кривой улыбки на лице отца. Наверно, не всякие слёзы горше той улыбки.
- Да-а, - сказал он, - полное отсутствие всякого присутствия.
- Папа, какое отсутствие? Какого присутствия?
- Я хотел сказать, что тебе медведь на ухо наступил.
И все вокруг засмеялись.
- И нет, и не наступал никогда! - закричала я, а потом тоже засмеялась. И только много, много позже я осознала, насколько это не смешно, если тебе медведь на ухо наступил.

4) Революция в понимании бабушки.

На первом курсе института Историю КПСС* у нас преподавала старая седая сухонькая женщина Софья Петровна, сама похожая на живую историческую реликвию.

* КПСС - Коммунистическая партия Советского Союза.

Её студенческая юность пришлась как раз на 1917-1918, годы революционного энтузиазма. Рассказывала она о том времени очень интересно, как только и может рассказывать непосредственный участник событий.
- Ни радио, ни телевидения тогда ведь не существовало, газеты выходили мизерным тиражом, узнать новости было совсем негде, только на митингах. Вот мы и бегали по митингам от площади к площади, даже лекции прогуливали иногда. И слушали речи всех, кого попало. Где меньшевики выступали, где большевики... А потом делились впечатлениями... Никто ведь не знал тогда, кто победит в конце концов. Советская власть была очень слабой. Вам сейчас трудно представить себе, как можно не подчиняться Советской власти, если это Власть. А тогда в городе кто только ни орудовал: и банды бывших черносотенцев, ушедших в подполье; и монархисты; и бывшие жандармы; и простые грабители... В Мурманске высадился десант с английской эскадры, и шпионы Антанты* проворачивали тут свои дела прямо под носом у Советской власти. А деятели Американского Красного Креста так вообще вывезли из города два эшелона петроградских детей, более восьмисот человек. И никто ничего не знал, даже их родители...

* Антанта - военный союз Англии, Франции и России в первой мировой войне.

И тут прямо посреди лекции у меня в памяти всплыли строки из автобиографии отца. “...под эгидой Американского Красного Креста... В Ленинград вернулся кружным путём...”
После лекции я подошла к преподавательнице и спросила, где можно подробнее узнать об этом эпизоде и чем он, в конце концов, закончился.
- Чем он закончился? Закончился победой советских дипломатов. Министр иностранных дел Чичерин и посол Советской республики в Америке Мартенс добились того, что всех детей вернули назад в Ленинград. А где узнать подробности? Затрудняюсь ответить. Тогда газеты много писали об этом. Может быть, в газетном фонде.
В те годы нам даже в голову не могло придти, что преподаватель может говорить неправду. Раз сказано: “победа советских дипломатов”, значит, и была победа. Раз сказано, что всех вернули, значит, именно всех и вернули.
Я никак не подозревала тогда, сколько их, бывших петроградских детей, участников этой драматической истории, сидели молча по своим квартирам, боясь даже проговориться, что были когда-то под патронажем Американского Красного Креста...
...На выходные дни я поехала в гости к маме с бабушкой в Гатчину. И решила заговорить о том, что я услышала в институте на лекции по истории. И тут (Боже мой, у себя дома, в своей собственной семье!) я узнала столько интересного и неожиданного...
- Я тебе скажу по секрету, - начала мама, - что твой отец тоже был среди этих детей. Только избави тебя Бог хоть где-нибудь об этом заикнуться.
- Но почему?
- А потому!... потому что тебе потом придётся во всех анкетах писать, что у тебя родственники были за границей. А так ты ничего не знаешь. И везде пиши, что родственников за границей не имеешь.
- А ведь Вера там осталась, - вступила в разговор бабушка, - и Лида, кажется, тоже...
- Какая Вера? - изумилась я.
- Вера, - пояснила бабушка, - это твоего отца двоюродная сестра, а Лида - родная сестра, то есть твоя родная тётка...
- Мама, не забивай ей голову, - строго прикрикнула на бабушку мама, - ей ещё жить надо, и везде анкеты будут требовать.
После этого мы долго молчали, потом пошли ужинать, уселись за тот же самый круглый стол, за которым я когда-то делала уроки. А у меня начатый разговор не выходил из головы. И я стала продолжать уже за ужином начатую тему.
- Нет, но я не понимаю, как же это можно было втихаря, без разрешения родителей, вывезти из города восемьсот человек, целых два эшелона?! - начала я возмущённо.
- А кто тебе сказал, что втихаря? - удивилась бабушка.
- Наша преподавательница.
- Врёт она всё. - Бабушка покосилась на маму, а потом продолжила: - Ты уж не маленькая девочка, пора тебе и правду знать. Конечно, где не надо, лишнего не болтай, а только дело было так.
Собирали всех детей в горсовете, всех, которых родители хотели отправить на лето на Урал в хлебные места... Чтобы подкормиться. Здесь же голод был. Страшный голод. Революция. То красные, то белые. Купцы все сбежали, лавки позакрывали, а на рынке цены бешеные.
И стрельба была каждую ночь. Утром встанешь, не знаешь, какая власть ночью установилась, красная или белая. Ну и отправляли люди детей-то... Чтобы сберечь. Ещё и не всех брали. Я вот тоже хотела своих отдать. У меня ведь Кате было пять лет, а маме твоей два года. Но там надо было много денег платить, а у меня уж к тому времени денег не было.
А отец-то твой из богатой семьи был. Вот и поехали. Якобы на лето, на отдых. А проездили, уж не помню, сколько... Еле-еле вернулись...
Это была исчерпывающая информация, какую я только и могла получить тогда о детстве своего отца. Бабушка долго молчала, уйдя в себя и вспоминая то время, о котором мы так неожиданно для неё заговорили.
- А вот какую шутку с нами революция сыграла, - начала она задумчиво, - я тебе расскажу. Мы с твоим дедушкой собирались дом покупать в семнадцатом году. Я эти деньги всю жизнь копила. По копеечке, по рублику. И было у меня восемьсот рублей. Уже присмотрели хороший дом в Пудости*. Но решили отложить, пока время успокоится, все эти бунты, - она опять с опаской посмотрела на маму: ничего, что она революцию бунтом назвала? - А потом деньги царские стали обменивать на керенки. Приношу я в магазин эти восемьсот керенок, а мне дают на них только кусок мыла. Ба-а-тюшки! Вот тебе и революция!

* Пудость - пригород Петрограда

Мама весь вечер долго и строго-настрого наставляла меня никому не рассказывать бабушкины сказки, а то мало ли что...
Сейчас многие винят себя за то, что в своё время не расспросили родителей, дедов и бабушек о старом времени. А тогда старые люди не очень-то и рассказывали. Боялись. Всего боялись. Как бы чего не вышло.

5) История зовёт меня.

После этого прошло очень много лет. Больше, чем полжизни. В конце восьмидесятых годов между Россией и Америкой начался процесс романтического сближения. Каждый день из телевизоров раздавалась песня: “Мы желаем счастья вам...” Во всех газетах и журналах прославлялась американская помощь нам во время Великой Отечественной Войны. Даже с улыбкой вспоминали ту свиную тушёнку, которую во время войны солдаты прозвали “второй фронт”, насмехаясь над тем, что, вместо открытия обещанного второго фронта, империалисты ограничиваются этой тушёнкой. По вечерам по телевизору транслировались документальные кадры встречи на Эльбе в 1945 году.
Однажды в то время мне в руки совершенно случайно попал красивый глянцевый журнал “Ленинградская панорама”.
Это было благословенное для журналистов время конца восьмидесятых годов, когда советскую цензуру уже отменили, а под зависимость от денежных мешков журналисты ещё не попали. Свобода у них была полная, настоящая. И они писали так вдохновенно, интересно и талантливо, как никогда; раскапывали такие скрытые прежде факты, как нарушение экологии, произвол военных и...
В этом журнале, в “Панорамке” была большая статья о качестве воды в ленинградском водопроводе, о засорении когда-то чистейшего Ладожского озера. Ради этой статьи я, собственно, и купила журнал. А пролистав его, неожиданно для себя обнаружила рассказ “к родному дому...” об организации питательной колонии для петроградских детей в 1918 году, о той самой истории, которая так меня интересовала много лет.
Рассказ был капитальный, с фотографиями, с воспоминаниями участников. Материал подавался так, что инициатива этой колонии исходила как будто бы от Ленина и Луначарского*. Заканчивался он уж совсем в духе времени:
“Рассказ о бывших колонистах внёс бы весомый вклад в укрепление взаимопонимания между советским и американским народами, в борьбу за всеобщий мир и разоружение”.

* Луначарский - первый министр просвещения в советской России.

В те годы и я, тоже в духе времени, не боялась уже никого и ничего. Я позвонила в редакцию, нашла журналиста и вышла на целую организацию участников этой давней истории. К тому времени их оставалось в живых в Питере около двухсот. Но ведь у каждого из них есть дети и внуки, так что и сейчас причастных к этой истории, таких, как я, в Питере не менее двухсот. К сожалению, в конце восьмидесятых годов сами участники уже дожили до такого возраста, что получить от них какую-то информацию, кроме той, журнальной, было трудно. Единственное и самое важное, что я от них узнала: все их воспоминания собраны в музее Истории Революции во дворце Кшесинской.*

* Матильда Кшесинская - знаменитая русская балерина.

Ну конечно, я ходила в этот музей тогда. Это было ещё благословенное время бесплатного посещения архивов. Как же я могла не пойти! И узнала там очень много. Но... Но и вопросов возникло не меньше, чем прежде. Мне везёт как-то на разговорчивых хранителей! И тогда хранительница музея Истории Революции рассказала мне такое, чего я, кроме как от неё, никогда и ни от кого не узнала бы.
- Я вам скажу, что здесь ещё не все материалы. Вы пройдите в музей истории Ленинграда, который в Петропавловской крепости. Там есть книги на английском языке, привезённые то ли участником этого путешествия со стороны Америки, то ли его русской секретаршей, я точно не знаю, но сходите.
И я сходила. Ну как я могла не сходить! И встретила ещё одну разговорчивую хранительницу, уже в Петропавловской крепости.
Это была моложавая женщина, самолично встречавшая американскую туристку, которая привезла из Америки и передала лично ей перепечатанный дневник полковника Райли Аллена, руководителя миссии Американского Красного Креста по спасению от большевиков петроградских детей. А ещё туристка передала ей книгу помощника Аллена - Брэмхолла “Дикие дети Урала и Сибири”, тоже на английском языке.
Ну вот бы мне тогда хотя бы записать координаты этой хранительницы, хотя бы имя и отчество! Так нет же! Сейчас мне её найти не удастся, и я никак не смогу доказать справедливость того, что она мне тогда рассказала. Это осталось всего лишь в моей памяти. А рассказала она мне вот что:
- Эта книга “Дикие дети Сибири” так и лежит у нас невостребованной. Она даже ещё никем не переведена.
- А почему “дикие”? - спросила я.
- Скорее всего, это камуфляж, - ответила хранительница, - он не мог не знать, чтО это были за дети. Одни фамилии их говорят сами за себя: Лопухины, Орловы, Демидовы, Хабаровы, Макаревичи... Это была элита генофонда русской нации - эти дети, которых американцы пытались спасти от большевиков.
Тут хранительница искоса изучающе посмотрела на меня, как я отнесусь к этой её последней фразе. Тогда ещё только Сталина можно было поливать грязью, как угодно, а Ленина и большевиков - ни-ни.
- Эта туристка, - продолжала она, - сама была из петроградских детей той самой колонии. Она русская, но говорит уже с сильным американским акцентом, и вообще выглядит как стопроцентная американка, худощавая, хорошо одетая, моложавая, хотя ей уже много лет, ведь с тех событий столько времени прошло... После выхода этой книги в Америке в 1976 году Брэмхолла там обвинили в пристрастии к коммунистам, и убили в его собственном гараже его собственные соседи. - Она вздохнула, помолчала и закончила: - вот тебе и Америка!
- А как её звали, эту туристку? - неизвестно зачем спросила я.
- Сейчас у неё американская фамилия, но раньше её звали, кажется, Вера Михайлова.
Я только ахнула от этого известия и долгое время не могла выговорить ни слова.
Почему Вера Михайлова осталась в Америке? Почему отец назвал меня её именем?
- Точно Вера? Может быть, Нина? Или Лида?
- Нет. По-моему, Вера. Вера Михайлова. Она так мне назвалась.
- Я возьмусь переводить эту книгу, - сказала я запальчиво и тут же подумала, что моих вузовских познаний английского языка вряд ли хватит, чтобы переводить неадаптированный текст коренного американца, написанный к тому же только для себя в виде дневника.
- А как вы себе это представляете? - остановила мой пыл хранительница, - ведь чтобы я вам выдала эту книгу, которая у нас в единственном экземпляре, у вас должно быть направление или отношение от какой-нибудь организации.
Направления у меня не было, и взять мне его было негде. К тому же моя личная жизнь как раз в это время закрутила меня в таком водовороте, что мне очень долго было не до того...
Примерно в это же время мой муж нашёл в моих бумагах дневник Нины и биографию отца.
- Это что за раритеты ты тут прячешь? - спросил он, - это что за ноты?
- Не знаю, - ответила я, - я ведь не музыкант, я не могу читать ноты с листа.
Тогда он взял гитару, положил перед собой на стол этот пожелтевший листок бумаги с биографией отца на одной стороне и нотами на другой и стал играть. И комната наполнилась звуками танго “Сиреневый туман”. Я села на диван, закрыла глаза и перенеслась в то время, в тот зал в старом доме культуры в Гатчине, где отец стоял на сцене со скрипкой в руке. Ожившие ноты оживили и всю остальную картину: полный зал людей, слушающих, затаив дыхание, скрипичную музыку, маму рядом со мной... Есть у музыки такое свойство, ярко оживлять воспоминания...
...И вот сейчас, в двадцать первом веке, у меня, казалось бы, всё есть: свободное время, взрослое отношение к трудностям и возможностям их обходить... Нет только одного, самого главного - уверенности в своих литературных способностях описать эту историю так, как она этого заслуживает. А ещё уверенности в том, что я смогу докопаться до корней вопроса, выяснить, кто вершил судьбы несчастных детей, ставших заложниками в политических играх взрослых дядей из разных стран.
Но я не сдаюсь. Я сижу в музее каждый приёмный день и копаю, копаю... И понемногу передо мной встают картины той жизни, давно ушедшей жизни начала двадцатого века, всё, как это было в том далёком ... страшно сказать... 1918 году. Проступают лица, походки и привычки тех людей: моего отца, тогда ещё десятилетнего мальчика; сестёр его, Нины и Лиды; воспитателя и учителя немецкого языка Бориса Генриховича, которому тогда было двадцать с хвостиком. Даже Барл Брэмхолл выступает из тумана забвения, заботится о Нине, пляшет с ребятишками тустеп. И ещё одна яркая личность - поэт Александр Найдич. Боже мой, какие страстные стихи написаны им в альбом Нины, ну просто хоть сейчас на кумачовый плакат!
Я их оживлю всех! Как уж смогу.


ЧАСТЬ 1. На каникулы!

6) Витя Михайлов.

Витя уже учился в третьем классе Реального училища. Ребёнком он был низкорослым даже для своего десятилетнего возраста. Лоб его закрывала чёлка из светлых волос, а из-под чёлки глядели на мир синие круглые всегда удивлённые глаза.
Он шёл в своей форменной курточке реалиста по Люцевской улице вниз от училища, а потом механически свернул в парк. Наступил май 1918 года, первая советская весна, в парке буйно цвела черёмуха, заливая своим ароматом весь парк и город. На полянах вовсю цвели жёлтые одуванчики. На горушке возле Чёрного озера у толстого клёна Витя остановился. Здесь всегда купались мальчишки. В прошлое лето Витя тоже научился плавать и даже лежать на воде на спинке. Скорей бы стало тепло, подумал он, чтобы можно было купаться.
Он шёл, не думая о том, куда идёт. Он просто гулял, но ноги сами несли его туда, где он чувствовал себя лучше всего, туда, где было его потайное место, о котором он не рассказывал никому.
Киевское шоссе на участке между Чёрным и Белым озером называлось гатью. Когда-то давно, когда только начинал строиться Петербург, здесь в низине через протоку навалили деревьев и лозняка, чтобы могли проехать телеги с грузом для Петербурга. И назвали это место гатью. Гать. А село возле гати Гатчина. Так же, как вотчина или неметчина. Теперь на этом месте широкий деревянный мост. А Гатчина так и осталась Гатчиной.*

* Одна из версий происхождения названия города.

Перейдя Киевское шоссе, он оказался перед воротами Царского парка. И в очередной раз удивился, что парк никем не охранялся. Эту странность мать шёпотом называла “политикой”, о которой не надо говорить. Великий князь Михаил* сбежал из Царского дворца во Францию вместе со своей женой красавицей Натальей Барсковой, и дворцовый Царский парк теперь никому не нужен, и его никто не охраняет.

* Михаил - брат последнего царя Николая Второго

Сколько Витя себя помнил, они с отцом и матерью всегда ходили в Царский парк по праздникам через эти высокие ворота. С двух сторон от ворот здесь всегда стояли матросы со штыками наголО, и штыки поблёскивали на солнце, вызывая уважение и даже опаску. На Белом озере матросы катали всех желающих в лодках, и праздничность разливалась в душе от вида этих матросов, и лодок, и катающихся молодых женщин в нарядных платьях.
Сейчас у ворот никто не стоял, входить мог кто угодно, только на железной ограде парка по-прежнему висела табличка: “Солдатам и собакам входъ воспрещёнъ”. Витя с опаской прошёл в ворота. Лодки с озера исчезли. Само озеро, казалось, скорбело о том, что князь Михаил сбежал во Францию.
В семье Вити никогда не рассуждали ни о политике, ни о революции. О царе говорили как о простом человеке, мягкотелом по характеру и даже смешном. И вот политика и революция, о которой они знать ничего не хотели, подошла к самому их дому и заставила о себе заговорить.
Его потайное место находилось за озером Кувшинка. Ещё совсем недавно Витя думал, что название озеру дали жёлтые цветы-кувшинки, в большом количестве росшие возле гати. Но сейчас он вспомнил, как старшая сестра Лида объясняла ему:
- Это озеро специально так вырыли, чтобы оно было похоже на кувшин. Видишь, вон там возле дороги горлышко кувшина, а тут дно, а вон там по сторонам ручки кувшина, видишь?
Сейчас он стоял возле того места, которое обозначало дно кувшина. В воду озера спускалась лестница из серых известняковых плит. Здесь, наверно, князь Михаил купался. Витя оглянулся на царский дворец. Он много раз ходил мимо него с родителями и поэтому сейчас привычный вид жёлто-серого здания не вызвал у него никаких эмоций.
Поднявшись по трёхэтажной горке в верхний сад и пройдя по тропинке между липами, Витя очутился возле зарослей сирени. Интересно, подумал он, сколько лет здесь растёт этот кустарник? Наверно, столько же, сколько стоит тут царский дворец, со времён графа Орлова и царицы Екатерины... * Сирень растёт очень медленно. Витя раздвинул ветки и нырнул в густые заросли сирени...

* граф Григорий Орлов - фаворит царицы Екатерины Второй, которому она подарила Гатчину, и который начал строить здесь Царский дворец

Он оказался на крошечной полянке, со всех сторон окружённой высоченными кустами сирени. Под сиренью как будто росла из земли беломраморная скамеечка, а с двух сторон от неё стояли, как будто встречая его, две тоже беломраморные статуи. Одна из них в руках держала букет таких же мраморных цветов, к ногам другой ластился маленький мраморный оленёнок.* Витя не знал, кого изображали эти обнажённые улыбающиеся каменные девушки с каменными же цветами в руках. Он знал только, что они всегда ему рады и улыбаются. И ещё он знал, что мрамор их тел всегда в любую погоду тёплый. Он погладил одну из них по руке и по ноге. И полированный камень, как всегда, ответил ему теплотой и лаской.

* богини Флора и Фауна - по римской мифологии богини растительного и животного царства Земли

Витя улёгся на скамеечку и глубоко вздохнул. Аромат цветущей сирени окружил его и вошёл внутрь тела. Нагретый солнцем мрамор скамеечки отдавал ему своё тепло. Странное чувство единения с этим местом и с окружающей природой охватило его. Вите казалось, что это место создано не для царей и князей, а специально для него, Вити. И как будто эти девушки родились тут и живут. А он, Витя, случайно открыл место их обитания. И кроме него, об этом месте никто на свете не знает.
Как здесь хорошо! Как было бы здорово не уходить отсюда никуда и никогда! Принести сюда корнет* или скрипку и играть этим статуям последнюю выученную пьесу Шуберта, она такая красивая. И никогда не играть надоевшие гаммы! Когда отец учит его играть на трубе и на скрипке, то даже гаммы играть смешно и интересно. Но...

* корнет - музыкальный инструмент, труба

Отец теперь вечно занят, он ищет работу. Зачем нужна работа, и зачем её искать, Витя не знает... А мать вечно жалуется на жизнь и на то, что продукты на рынке дорожают... А старшие сёстры с ним ни играть, ни разговаривать не хотят. Ну как же, они гимназистки... А Женечка - тот ещё маленький. Ну во что можно играть с шестилетним братом?... И вообще стало скучно всё...
Витя залез с ногами на скамеечку, достал рукой до головы статуи и погладил её по мраморным волосам. Потом подумал и поцеловал её в щёку. Пора было уходить. Я скоро к вам снова приду, сказал он мысленно статуям.

7) Лида Михайлова.

Лида, гимназистка шестого класса, вернулась из гимназии раньше обычного. Вошла в гостиную, размашисто швырнула ранец на стол, и сама бросилась в кресло, обшитое серым полотняным чехлом. Чёрный передничек взлетел над коричневым платьем и опустился на подлокотник кресла.
- Мама, нас сегодня пораньше отпустили, - сказала она громко, чтобы слышно было во всей квартире, - сказали, не будет французского, наш француз тоже сбежал во Францию.
Екатерина Семёновна, полная дама с высокой причёской седоватых волос и с чёткими чертами ухоженного лица, вышла из кухни, вытирая руки полотенцем.
- Мама, как ты думаешь, что мы станем делать, если все учителя уедут во Францию? Кто же нас учить станет?
- Не уедут, Лидуся, не бойся. Кому они там нужны во Франции, все-то. Главное, чтобы сам Табунщиков не уехал. А то гимназия закроется.
- Хозяин? Он, вроде бы, здесь ещё. А мальчишки наши где, Витя с Женечкой?
- Бегают где-то в парке, весна ведь, тепло. А знаешь, Лидуся, от нас Санька ушла, кухарка. - Екатерина Семёновна открыла высокий до самого потолка буфет и начала разбираться там среди всяких баночек, коробочек и пакетиков. - Никак вот перец не найду. Хотела рассольник сварить.
- Мама, ты? Неужели нельзя другую кухарку найти?
- Никак, Лидуся. Теперь все на фабрику идут, теперь модно быть рабочими. Проле-тари-ат!
Лида долго молча созерцала буфет, его лакированную дверцу, вырезанные на ней цветы и виноградные кисти.
- А как же мы теперь?
- Ничего, Лидуся, как-нибудь проживём. Я буду сама готовить. Вот я уже плиту растопила. А ты мне помогать станешь. Станешь, да?
Лида вскочила с кресла.
- Конечно, мама, что надо помогать?
- Для начала сними гимназическую форму и умойся.
В домашнем халатике, перетянутом широким поясом вокруг тоненькой талии, и с русой косичкой, опущенной вдоль спины, четырнадцатилетняя Лида, старшая дочь в семье Михайловых, казалась совсем маленькой девочкой.
В кухонной плите за чугунной дверцей гудел огонь, и потрескивали дрова. На плите стояла кастрюля с бульоном, а рядом большая миска с серой нечищеной картошкой.
- Сначала, Лида, станем чистить картошку.
Лида взяла двумя пальцами крупную картофелину и, подражая маме, начала её чистить.
- Мама, а папа будет к обеду?
- Не знаю, милая. Он сегодня на похоронах играет. Кто-то там умер, не знаю. Наверно, придётся остаться на поминки. А вечером бал в клубе лётчиков на аэродроме, так он будет играть на танцах. Господи, подумать только, солист Императорского оркестра... и какие-то танцы, похороны. Ужас, что за жизнь пошла!
Лида молчала, пытаясь справиться с грязной картофелиной, которая всё время норовила вырваться из рук. И когда она уже почти полностью очистила эту злосчастную картофелину, ножик вдруг соскользнул и прошёл по Лидиному большому пальцу.
- Ой!
- Что, Лидуся? Обрезалась? Вот несчастье-то! Идём помоем быстрей, да забинтовать надо...

8) Родители.

Георгий Васильевич возвращался домой поздно. Мимо Балтийского вокзала и мимо Царского дворца оркестранты шли все вместе. На Киевском шоссе он распрощался со своими друзьями, и теперь шёл через Приоратский* парк один, неся за спиной большой футляр с трубой-баритоном. В парке верхушки лиственниц ещё освещала вечерняя заря, приближалась пора белых ночей, но идти одному через парк так поздно было всё равно опасно. Никакой полиции в городе давно не существовало, бандиты и воры совсем распоясались от безнаказанности, убить могли за совсем маленькую сумму денег, даже за трубу, хотя от неё никакого проку бандитам...

* Парк вокруг охотничьего домика Павла 1, приора Мальтийского ордена

... - Жоржик, наконец-то! - Екатерина Семёновна вышла в прихожую, всплеснула руками и так и осталась стоять, глядя, как муж стаскивает с плеча тяжёлый футляр с инструментом...
В квартире стояла тишина, дети уже спали, поэтому Георгий Васильевич тихонько прошёл в кухню.
- Ты, наверно, опять через парк шёл? Жоржик, опасно же! - полушёпотом причитала Екатерина Семёновна, поливая мужу воду на руки из кувшина.
- Ничего, Катюша, Бог не выдаст, свинья не съест. Даст Бог, скоро всё это кончится, - и уже вытирая лицо полотенцем, невнятно пробормотал: - говорят, генерал Корнилов снова собирает войска на Петроград, и они уже будто бы в Хельсингфорсе или даже в Нарве.
- Дай-то Бог, дай-то Бог.
- Дай Бог, конечно, - Георгий Васильевич сел за стол и, не прерывая разговора, стал есть всё, что ему сумела приготовить жена, - но тут опять будет заваруха, стрельба и всё такое... А ещё говорят, что Союз Городов* собирает детей по школам, чтобы отправить на каникулы на Урал, в хлебные места, немного подкормиться, да и подальше от всякой стрельбы. Мальчишки-то наши большие уже, не удержишь, попадутся под горячую руку...

* Союз городов - Общественная благотворительная организация, занимавшаяся оказанием помощи инвалидам, сиротам и другим нуждающимся. Распущена в январе 1918 года.

- Жоржик, что ты говоришь? Ведь Союз Городов распустили ещё зимой.
- Распустили. А когда понадобился, так снова вспомнили о нём. Там люди опытные, умеют устраивать жизнь, грамотные люди. А эти новые только суетятся, а ничего устроить не умеют.
- Ой, Жоржик, какая страшная жизнь настаёт! Женечка-то ещё маленький. А Витька бегает весь день и не говорит, где. Заниматься совсем бросил, инструменты валяются на кровати. А я теперь всё в кухне, как Санька от нас ушла... Вот этот рассольник - мой сегодняшний дебют в роли кухарки.
- Бедная ты моя!... Может, и нам отправить ребятишек на лето? Как ты думаешь, Катюша? От греха подальше? А пока у них каникулы, глядишь, и здесь всё снова наладится, подавят все эти бунты...
- Узнать бы надо, как и что. Если с Союзом Городов, то можно и послать ребятишек. Уж скорее бы все эти бунты кончались!
- Вот я завтра всё и узнаю.
...Лида проснулась от неясного чувства необходимости что-то сделать, куда-то пойти. Рядом с ней спала сестра Нина, у другой стенки спальни - братья Витя и Женя. Лида осторожно встала, накинула халатик и вышла в гостиную. Под дверью кухни виднелся свет. Лида вошла в кухню.
- Папа! - она подошла к отцу и обняла его за шею. - Я уж соскучилась по тебе. Ты так рано уходишь, да так поздно приходишь.
Лида села за стол и подпёрла щёку кулачком.
- Папа, ты мне скажи, разве мы не могли бы уехать во Францию, как все другие?
Георгий Васильевич замер с ложкой, не донесённой до рта.
- Это кто же такие все?
- Да многие же уезжают. Даже наш француз месье Жорж уехал. Папа, я тоже знаю французский, и мама знает, а остальные научатся.
Георгий Васильевич отложил ложку и сложил обе руки в замок.
- Та-ак. Значит, и месье Жорж уехал. Ну и что он там будет делать, как ты думаешь, во Франции-то?
- Не знаю. Наверно, преподавать русский. Он же французский хорошо знает.
- Ах, Лида, Лида! Во-первых, ваш месье Жорж никакой не француз, он же русский, сын дьякона. А во-вторых, во Франции каждая кухарка знает французский лучше, чем ваш месье Жорж... А потом, кому, скажи, нужен во Франции русский язык? А если и нужен, так что? У них своих учителей нет? Только вашего месье Жоржа и дожидаются? Да никто его там и близко к гимназии не подпустит! Он будет делать то, что сами французы делать не хотят или брезгуют. Улицы будет подметать или полы мыть в трактире.
- Кафе, - уточнила Лида, - это у нас трактиры, а во Франции кафе.
- Вот-вот. Ну, Лида, ты меня удивила. А что же будет здесь, в России, если все порядочные люди уедут во Францию, а тут останется одна чернь? Они же все дворцы разграбят, всё сломают, все пруды тиной зарастут...
- Но ведь дворец царский. Пусть царь и распоряжается своим дворцом. При чём тут мы?
- Ли-ида, царь один ничего не может, так же, как и любой другой человек, потому что один в поле не воин. Его сила в нас, когда мы все друг за друга, как брат за брата, а вся Россия за царя. Когда каждый человек на своём месте, кухарка на кухне, царь во дворце, а музыкант в театре. Вот тогда мы сила, вот тогда всё будет хорошо.
- То есть, мы должны ждать, когда здесь снова будет порядок?
- Да, дорогая моя, ждать, а если потребуется, то и помогать этот порядок восстанавливать. Мы русские люди, и наше место в России. Знаешь поговорку: где родился, там и пригодился.
- Ой, папа, слышала бы тебя наша классная дама! Она нас уверяет, что каждая кухарка может управлять государством. А кто не согласен, тот враг и его надо уничтожить.
- Лидуся, - строгим голосом заговорила Екатерина Семёновна, - всё, что здесь на нашей кухне говорится, не должна знать ни одна классная дама...
- Да ма-а-ма, что я не понимаю, что я маленькая.
- Лида, ты наша дочь, я для того тебе всё это говорю, чтобы ты рассуждала и думала, как мы с мамой, а не как ваша классная дама...

9) Кого брали в колонию.

Дети от четырёх до четырнадцати лет - самые уязвимые члены общества. Им труднее всех пережить голод... В том голодном Петрограде восемнадцатого года они фактически обречены были на вымирание. Родители их с ужасом смотрели на всё происходящее, на продовольственные карточки, на бешеные цены на рынке, на тающие сбережения. И сердце сжималось, глядя на детей. Что станется с ними, когда деньги кончатся совсем, когда детей будет нечем накормить?
Кто из нас, никогда не знавших голода, может понять эту родительскую боль - детей нечем кормить!?
Отбор учеников для поездки на каникулы проводился вроде бы по добровольному принципу. Но это только так казалось. Плата за месяц жизни в питательной колонии назначалась в девяносто рублей на человека. Семьи тогда были большими, четыре ребёнка в семье не редкость, а скорее норма. Так вот, на четверых детей за три месяца требовалось заплатить больше тысячи рублей. Конечно, сама по себе эта цифра ничего не говорит. Чтобы определить, что это были за деньги тогда, приведу пример: перед самой революцией в 1917 году хороший дом в пригороде Петрограда стоил восемьсот рублей. Тысячу рублей сразу могла собрать далеко не каждая семья. Так что отбор вёлся по жёсткой, прямо-таки американской системе, и дети бедных родителей в эти питательные колонии не попали.
Но дети - самое дорогое для родителей. Чтобы их сберечь, чтобы отправить из голодного Петрограда в хлебные места, родители готовы были отдать последнее, отдать всё, что угодно. Дело облегчалось тем, что принимали не только новые советские дензнаки, но и старые царские рубли, которые вышли из обращения, но во многих семьях ещё хранились в ожидании лучших времён.
Счастливчики, которым удалось достать деньги и зачислить своих детей в питательную колонию, выходили из здания горсовета с удостоверением, где внизу красовалась фиолетовая чернильная печать: “городской совет рабочих и красноармейских депутатов”.
В счастливом неведении родители с детьми поехали на Финляндский вокзал в Петроград провожать детей на каникулы. И только когда первый поезд прибыл в Миасс, и детей разместили в солдатских казармах на окраине города, воспитатели с удивлением узнали, что казармы эти арендовал для них совсем не Союз Городов, а.... Американский Красный Крест. (из воспоминаний участников этого путешествия)

10) Отъезд

Трамвай медленно полз с Забалканского проспекта по набережной Обводного канала на Лиговку. У открытого, без верха, трамвая лавки располагались вдоль бортов. Витя вертелся на своём месте, стараясь не пропустить ничего интересного на обеих сторонах улицы. Справа от него сидела сестра Лида. Слева отец. Слева от отца сестра Нина. Младший шестилетний Женечка, мамин любимец, остался дома с мамой. Под ногами мешались вещмешки и кошёлки.
- Витя, не вертись, вывалишься, - возмущалась Лида.
- Не вывалюсь. Посмотреть-то надо, Петроград ведь.
Отец молча положил руку Вите на плечи и усадил спиной к борту.
А окружающий их пустой город казался вымершим. Редкий прохожий появлялся на тротуаре. Лавки и магазины не работали, окна лавок были закрыты ставнями или даже заколочены досками. Продовольствие распределялось по карточкам. На одну карточку давали четверть буханки хлеба и рыбу.
Питерцы сидели по квартирам, отогреваясь после холодной и голодной зимы, первой послереволюционной зимы. В ту именно зиму в Петрограде народные умельцы изобрели компактные чугунные печки и назвали их “буржуйками”. Дрова для них горожане заготавливали самостоятельно, просто ломали ближайшие заборы или брошенные дома.
Заводы стояли из-за нехватки сырья. Школы не работали из-за отсутствия топлива и болезней детей. Машины на улицах не появлялись совсем. Редко-редко проезжал извозчик на худой и голодной кляче и с пустой повозкой. Почти всех лошадей мобилизовали на войну.
Такой предстала их глазам Лиговка. Такими они увидели из трамвая Владимирский и Литейный. Весь город был таким.
Наконец, за поворотом показалось деревянное здание Финляндского вокзала. В вокзальной столовой они сразу увидели большой плакат Союза Городов. Регистратор, громкоголосая распорядительная женщина неопределённого возраста, забрала у них вещи и сказала:
- Девочки поедут в десятом вагоне, а мальчик в девятом.
- Как же так? Это же его сёстры! С тем и отправляем, чтобы они за ним присматривали, - возмутился Георгий Васильевич.
- Не беспокойтесь, с ними поедут воспитатели, присмотрят за вашим мальчиком. А это что у вас в вещах, скрипка? Давай её сюда, мальчик. Тут многие с гитарами едут, в первом поезде даже контрабас везли. Там будете играть.
Но Витя не хотел отдавать скрипку.
- Нет. Она со мной поедет. С ней надо аккуратно обращаться, чтобы не стукнуть нечаянно.
Регистратор держалась так, будто дело, которое она делала, было самым главным в жизни. Никакие возражения не принимались. Но скрипку Витя отстоял, ни за что не отдал в багаж.
- Не вы же одни едете. Предусмотрено пятнадцать поездов таких. Всё продумано и организовано. Вот сейчас придёт ваш воспитатель и отведёт всех по вагонам, - громким голосом объясняла регистратор всем прибывшим.
Это происходило 25 мая 1918 года. Никаких пятнадцати поездов отправить не удалось. Отправили всего два поезда. На первом поезде пятьсот человек детей, на втором - пятьсот десять.
Такой летний детский отдых практиковался Союзом Городов уже давно. Эти летние детские поселения стали прообразами будущих пионерских лагерей, но назывались они не лагерями, а колониями (не надо путать с колониями малолетних преступников, о которых писал Макаренко).
Предполагалось, что первая колония из первого поезда расположится на окраине Миасса, а вторая - на окраине Петропавловска. И 25 мая отправлялся второй, последний поезд.
...В этот день, 25 мая, когда дети второго поезда в предвкушении радостных каникул садились в вагоны, первый поезд, отправленный 18 мая, на подходе к Екатеринбургу остановился. Вокруг железной дороги шла беспорядочная стрельба. В окно вагона дети увидели, что в поле залегли цепи солдат с винтовками. Солдаты были одеты в необычную серую форму, в шапки в виде петушка с гребешком и с красно-белой лентой. Поезд въехал в самый центр военных действий. По всей России начиналась Гражданская Война...
- Когда обратно-то их ждать? - спросил Георгий Васильевич у регистратора.
- Обратно будут 25 августа. Чтобы к началу учебного года поспеть, - так же уверенно сообщила регистратор.
Кругом царила обычная вокзальная суматоха. Множество детей, родителей, воспитателей, санитаров ходили по вокзалу, суетились, о чём-то спрашивали друг друга, создавая общий шум и неразбериху.
Наконец, пришли воспитатели. Ими оказались знакомый учитель немецкого языка Борис Генрихович из Реального училища в Гатчине, учительница русского языка из гатчинской же гимназии Табунщикова - Тамара Михайловна и учитель начальной школы имени Павла Первого - Георгий Иванович Симонов.
- Папа, это наш немец из училища, - зашептал Витя отцу на ухо.
Вдоль всей платформы вытянулся состав выкрашенных белой краской вагонов. На каждом вагоне поверх белой краски ярко выделялся большой красный крест.
- Папа! - закричала Нина, - смотри какой красивый поезд с красными крестами! Прямо не поезд, а сестра милосердия! - Нина была в радостном возбуждении от предстоящей поездки. Она не шла, а прыгала на каждом шагу. Банты у неё над ушами подпрыгивали, а чёрные косы, заплетённые корзиночкой, метались по спине.
- Тогда уж брат милосердия, - поправила сестру Лида.
- А под краской-то, Лида, смотри что написано: “Кадр фронтового Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны военнаго госпиталя.” - Нина шла вдоль вагона, с трудом разбирая закрашенные белой краской, но всё равно проступающие из-под краски буквы.
В центре поезда находились вагон-кухня, вагон-баня и цейхгауз (вагон-склад для багажа).
У входа в каждый вагон стоял санитар. С оружием. Ему предстояло заниматься охраной и облуживанием детей: носить еду из кухонного вагона, раздавать её и присматривать за детьми. Тогда в Петрограде обитало множество солдат, совсем недавно дезертировавших с фронта. Все они искали места, куда бы пристроиться. Союз Городов предоставлял прекрасную возможность - при детском поезде солдат находился и в тепле, и в сытости, и при деле, не очень обременительном.
Внутри вагона тоже всё сверкало чистотой и белым цветом. Перегородки между купе убрали, вдоль стен устроили нары в два этажа со спальными местами вплотную друг к другу. Посреди вагона сделали печку. В углу за ширмой стояло ведро, означающее туалет.
Георгий Васильевич Михайлов долго стоял под окнами вагона. Рядом с ним стояли и ходили другие провожающие родители. Казалось бы: всё хорошо, их дети отправляются в хлебные места и не погибнут от голода.
Всё хорошо. Тогда откуда это предчувствие разлуки навсегда? На душе у каждого было тревожно и тоскливо, и никто не мог понять причину этой тоски и тревоги.
- Нина, смотри, кушай хорошо. Лида, присматривай там за ними. И за Витькой тоже.
- Не беспокойся, папочка, мы будем хорошо кушать. Мы приедем осенью кругленькие и толстенькие, так что вы нас не узнаете.
Нина в радостном возбуждении прыгала на коленках на верхней полке. Она ухитрялась и разговаривать с отцом, стоящим на платформе, и следить одновременно, что делается в вагоне. Вот она увидела, что в вагон вошла её одноклассница по гимназии.
- Тоня, иди сюда! Тоня, вот здесь свободное место рядом со мной!
И тут же в окно отцу:
- Папа, я буду тебе каждый день писать письма, на сколько мы поправились.
- Да-да! Лида, и ты тоже пиши. Лида, ты старшая. Будешь им вместо матери. Нина, Лиду слушаться, как маму, понятно?
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся...
Казалось бы, Георгий Васильевич говорил всё это из самых лучших побуждений. Да и ничего необычного-то он не говорил. И никак он не мог предугадать, что эти его слова вот сейчас, в данную минуту определяют судьбу Лиды.
- Про Витьку не забывайте. Лида, навещай его в соседнем вагоне. Там много больших мальчиков. Чтоб не обижали его там. Ему же только десять лет всего.
Поезд долго стоял на перроне, тронулся очень поздно в серых сумерках петроградской майской белой ночи.
Когда все провожающие постепенно разошлись, девочки начали знакомиться друг с другом. Они ехали в вагоне одни, не считая санитара. Для воспитателей и обслуживающего персонала выделили особый вагон.
Заведующий вторым поездом и второй колонией Пётр Васильевич Дежорж преподавал историю в одной из петроградских школ. Когда все в колонии друг с другом перезнакомятся, и каждый колонист, и каждый воспитатель получит своё прозвище, Пётр Васильевич за свой длинный рост получит прозвище “Пепин Короткий”.
Это очень ласковое и совсем необидное прозвище. Каждый из нас помнит, какие прозвища были у наших школьных учителей... Вот то-то и оно...
В десятом вагоне ехали, в основном, гатчинцы: гатчинская железнодорожная школа, гатчинская начальная школа имени Павла Первого, гатчинское реальное училище, гатчинская гимназия Табунщикова. Но были и питерцы: женская гимназия с Моховой 26, гимназии с Васильевского острова, и даже совсем большие семнадцатилетние девочки с Бестужевских высших курсов. Пятилетняя Ида Хамелайнен никак не хотела расстаться со своей куклой, всё ещё не веря, что ей разрешили взять эту куклу с собой, и что никто уже теперь у неё куклу не отберёт.
Нина и Тоня лежали на верхних полках рядом и разговаривали.
- Нина, а Лида - твоя сестра? А почему вы не похожи? У тебя глаза чёрные, а у Лиды голубые.
- Лидочка наша - копия мамы.
- А ты?
- А я - копия нашей бабушки. Папиной мамы. Ты не читала книжку “Княжна Джаваха”? Это про нашу бабушку писательница сочинила*. Когда наш дедушка служил на Кавказе, он влюбился в грузинку, да не простую, а дочь князя Чичевадзе. Её, конечно, отец не отдавал замуж за русского. Тогда наш дедушка, как последний татарин, просто взял и украл её, и привёз в Петербург. Там в книжке много присочинено. На самом деле, она очень хорошая. Она меня так любит! За то, что я на неё похожа.

* Лидия Чарская “Княжна Джаваха”.

- Нина, зачем ты так про дедушку? - вмешалась Лида с нижней полки, - “как последний татарин”.
Нина свесила голову вниз.
- А она мне сама так говорила: “как последний татарин”. И улыбалась при этом. Она сама хотела, чтобы дедушка её украл.
- Девочки, гречневая каша! - Зоя Яковлева прибежала откуда-то и принесла это радостное известие. - Нам на ужин дадут гречневую кашу с молоком! - Нина, ты когда в последний раз ела гречневую кашу?
- Ой, не помню уже. У нас с осени не было. Когда карточки начались.
- И у нас с осени.
Это известие всех обрадовало. Дети всю зиму прожили впроголодь. Естественно, все мысли у них вертелись вокруг еды.
Санитар ходил по вагону с ведром, разнося ужин. И по всему вагону распространялся аппетитный запах гречневой каши. Кроме каши, он принёс чай и хлеб с маслом. Чай он тоже разливал из ведра. Одно и то же ведро в дальнейшем могло использоваться в обед под щи, а вечером под чай. Потом эти вёдра мыли недостаточно тщательно в походных условиях, и частенько чай сильно пах капустой. Но разве такая мелочь может омрачить настроение детей, предвкушающих трёхмесячный летний отдых в уральской колонии!
После ужина каждый мыл свою ложку и тарелку. Для этого в углу вагона отгородили занавеской специальный участок.
Лида, едва проглотив свою кашу, объявила:
- Нина, я пойду, проведаю Витьку. Раз я теперь у нас вместо мамы...
Витя уже перезнакомился со всеми новыми друзьями-попутчиками и чувствовал себя прекрасно.
- Лида, вот познакомься: Это Серёжа Лопухин, это Боря Матвеев, это Гоша Орлов - они все наши гатчинские. Ты не беспокойся за меня.
Тоня вернулась с помытыми тарелками, напевая и пританцовывая:
- Ах, Нина, Нина, Нина, Ниночка! Моё блаженство, мой кумир. Ах, Нина, Нина, Нина, Ниночка! С тобой готов забыть весь мир.
- Тонька, ну хватит, что ты поёшь всякую ерунду?
- А что? Мне петь хочется.
- Тогда давай что-нибудь такое... эх! - Нина взмахнула руками, не в силах выразить словами свои чувства.
- Очи чёрные! - подытожила Тоня.
- Очи страстные! - громко запела Нина.
Через минуту весь вагон пел:
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас, как боюсь я вас,
Знать увидел вас я в недобрый час!
Девочки пели, совершенно не задумываясь над этими давно знакомыми словами, которые они произносили. Просто выкрикивали в воздух, выливали в звуки все тревоги и впечатления этого суматошного предотъездного дня. А за окном в сумерках проплывали луга, перелески и пригородные деревушки. И колёса радостно отбивали на стыках рельсов такт песни: на-ка-ни-кулы, на-ка-ни-кулы.

11) “Брат милосердия”

На следующий день поезд всё ещё ехал по пригородам Петрограда. Ночью долго стояли в Кушелевке. Потом поезд стал часто останавливаться и по несколько часов стоять на безлюдных разъездах. Девочки вылезали на воздух, рвали первые майские цветы, ломали ветки черёмухи и украшали ею свой вагон. Девочки в любых условиях всегда остаются девочками.
Все ожидали чудес уже в дороге. Поезд должен был проезжать мимо городов, которых никто из этих девочек ещё никогда не видел.
На третий день поезд прибыл в Вятку. Объявили, что в Вятке остановка на три дня. Дети с радостью высыпали из вагонов на зелёные, заросшие свежей майской травкой железнодорожные откосы. Как славно было скатываться по этим откосам кубарем после долгого сидения в поезде! Потом пошли смотреть город. Вятка, в то время грязный городок с мощёнными деревом улицами, совсем не понравилась детям. Единственное, чем они залюбовались, - это собор с красивым голубым куполом и большой парк на берегу реки Вятки.
Первого июня прибыли в Котельничи и долго стояли там. Поезд “брат милосердия” неторопливо, но всё-таки приближал детей к желанным хлебным местам Урала.
Санитара девятого вагона звали Лисицын. Относился он к мальчикам запанибрата, и те стали звать его просто Лисицын. Фамилия заменяла ему и имя и прозвище. Особенно подружились с ним Лёша Корнеев, весёлый и говорливый мальчик из гатчинской Малой Загвоздки. И ещё Гоша Орлов. Гоша любил быть ходячей газетой. Он знал всегда всё. И, как ни странно, все его сведения оказывались правдивыми. Где он ухитрялся разузнавать всё первым, никто не догадывался.
Поздно вечером, когда весь вагон уже спал, Витя с Гошей стояли рядом с Лисицыным и слушали его рассказы про войну. Поезд замедлился, и в вагон на ходу вскочил пожилой воспитатель из другого вагона. Подошёл к Лисицыну, окружённому заинтересованными слушателями.
- Я Вячеслав Вихра из василеостровской группы, - сказал он, - проеду с вами до следующей остановки.
Лисицын кивнул и продолжал рассказывать свои байки.
- Ну и вот. Воевал я в армии генерала Брусилова...
Поезд вдруг стал замедлять движение всё больше и больше и, наконец, совсем остановился. В вагон ворвались солдаты в странной серой форме с бело-красными ленточками на шапках. Они начали обыскивать вагон, протыкая штыками багаж под нарами спящих детей.
Перепуганные мальчишки молчали.
К их удивлению, Вихра заговорил с солдатами на непонятном языке. И те вдруг вытянулись перед Вихрой во фрунт и перестали тыкать своими штыками под нары. После объяснений Вихры солдаты покинули вагон.
- Я тоже чех, - рассказал потом Вихра в ответ на удивлённые возгласы мальчиков.
- А почему они вас так быстро послушались?
- Так я же капитан, а они простые солдаты, - отвечал Вихра.
Он присел рядом с Лисицыным и продолжал:
- Мы тоже воевали на том участке, где начал наступление генерал Брусилов. Только с другой стороны. И когда мы узнали про Брусилова, то все сговорились и сдались в плен, не захотели воевать против братьев-славян.
Гоша Орлов бросился в центр вагона, чтобы рассказать всем эти последние новости. А поезд “брат милосердия” с красными крестами на боках вагонов поехал дальше.
Во всех вагонах всё время пути обсуждали: какие чехи? откуда взялись какие-то чехи в Поволжье и на Урале? Никто не мог понять.
Чехи, австрийцы, итальянцы, словаки и румыны - это пленные солдаты немецкой армии в первой мировой войне. Руководил ими генерал Радол Гайда. Находясь в плену, он сумел собрать целый корпус регулярной армии из пленных солдат - чехов, словаков, венгров и австрийцев. Царское правительство в 1917 году с успехом использовало этот чешский корпус на фронте против немецкой армии. После выхода России из войны в марте 1918 года чешский корпус формально остался в подчинении союзнической армии, руководимой из Парижа.
Эта история оставила после себя очень мало документальных данных. Когда началась революция, чехи в большинстве своём не приняли красной идеологии и при попытке их разоружить подняли восстание. Восстание началось в Новониколаевске (Новосибирске), потом перекинулось на Челябинск, Миасс, Екатеринбург и далее по всему Поволжью. Восставшие свергали советскую власть в городах, где она успела установиться, и организовывали жизнь по-своему.
Третий поезд, отправленный из Петрограда, едва достигнув Волги, вынужденно вернулся назад в Петроград. Путь на Урал был закрыт. Первые два поезда, две колонии, оказались по ту сторону линии фронта.
Во времена первой мировой войны красный крест считался символом милосердия, миролюбия и медицинской помощи, и все воюющие стороны уважали этот символ, поэтому поезд с красными крестами на боках восставшие чехи пропустили. Во время следующей мировой войны уже не уважались никакие символы, люди потеряли способность проявлять благородство и милосердие. Гитлеровские асы с особой жестокостью бомбили санитарные поезда с красными крестами на вагонах.
Первоначально красный крест на белом полотнище изображался на флаге государства Швейцария. После образования международной организации Красный Крест с центром в Женеве, она сделала флаг Швейцарии своим символом.
То, что на вагонах с детьми красовался символ этой организации, а не какой-нибудь символ Союза Городов, говорит о многом.
Американский Красный Крест (АКК) появился в России ещё в августе 1917 года, когда Петроград был столицей государства. Разумеется, кроме официальных контактов с правительством Керенского, американцы установили и контакты с деятелями Союза Городов, поскольку эта организация в России выполняла те же функции, что и Красный Крест.
После переноса столицы в Москву в марте 1918 года, а особенно после заключения Россией сепаратного мира с Германией, официальные контакты АКК с правительством Ленина затруднились. Зато облегчились контакты с руководством Союза Городов, большинство работников которого не поддерживало новую (красную) власть. И оказалось возможным многое делать от имени организации Союз Городов. В частности, спасти от голода и вымирания детей из состоятельных семей Петрограда.
Вячеслава Вихру Витя видел потом много раз на остановках. Он разучивал с ребятами военные песни и даже занимался с ними строевой подготовкой перед вагонами на больших остановках.
И вот, наконец, Урал. Самое необычное зрелище из окна вагона - столб с двумя указателями в разные стороны: Европа - Азия.
Девятого июня прибыли в Екатеринбург. Прямо при вокзале в Екатеринбурге увидели небольшую частную лавочку {сейчас бы сказали, ларёк}, а в ней шкатулки и другие изделия из малахита, яхонтов и яшмы. И недорого. Но никто не заинтересовался и ничего не купил. Витя нашёл Лиду и потащил её за руку к ларьку с изделиями из камня. Ничего не говоря, молча показал ей на шкатулку из розовой уральской яшмы, так называемой “мясной яшмы”, и с вкраплениями пирита на крышке.
- Витя, ты хочешь, чтобы я купила?
- Подарим маме. Красивая же!
- Витя, нельзя.
Откуда-то из самых глубин её женской натуры заговорил вдруг в Лиде характер, ответственный и заботливый. Она за несколько недель поездки уже прочно вошла в роль мамы для своего брата и сестры.
- Истратим деньги, - объясняла Лида, - а вдруг придётся что-то нужное покупать? Мало ли что может случиться. Вот порвёшь рубашку...
- Не порву...
- Нечаянно можешь порвать. Придётся покупать новую.
- Ли-да!! А я и не знал, что ты жадина!
- Витька, ну что ты обзываешься? - Лида вышла на миг из своей роли, - думаешь, мне не нравится эта шкатулка? Думаешь, я не хочу сделать подарок маме? Только... - Лида остановилась, подбирая нужное слово, - нельзя! Понимаешь?!
Около киоска неожиданно появился пожилой интеллигентного вида человек. Узнав, что ребята из Петрограда, он, улыбаясь, представился:
- Бардин Степан Тимофеевич. Я тоже петербуржец. Теперь вот живу тут, в Екатеринбурге. Послан был на Урал петербуржским минералогическим обществом Академии наук. Знаете, где находится в Петербурге Академия наук?
- Конечно, знаем, мы там рядом живём, - ответил за всех Лёша Корнеев из гатчинской Малой Загвоздки.
Все ребята засмеялись. Лёша одним вырвавшимся словом навсегда снискал себе прозвище “академик”.
Бардин пригласил ребят к себе домой и показал свою личную богатейшую коллекцию уральских минералов. Кроме этой коллекции, в его доме было множество чучел зверей: медведя, орла, рыси. Пока шла революция, он занимался изготовлением чучел - жить-то надо было чем-то...
Прибыли в Тюмень. Объявили, что стоянка будет восемь суток. Пошли смотреть город. Неслыханное изумление вызвал у этих детей, знающих, что такое голод, тюменский базар. Здесь всё было дёшево! Баранки, хлеб, масло!
Интересно, кто из современных туристов при осмотре нового города изумлялся бы ценам на хлеб и баранки?!
А тех детей это поразило больше всего. Все помнили, что дома остались голодные родители и младшие братья или сёстры. И все накупили себе баранок - не для того, чтобы есть, а для того, чтобы после летнего отдыха отвезти их домой в Петроград. Вот такие это были дети!
Несмотря на объявленные восемь суток, воспитательница Тамара Михайловна строго-настрого запретила бегать в город одним, без неё. А такой случай был. Две девочки убежали на рынок. Для острастки Тамара Михайловна оставила этих двух девочек без сахару на ужин. И долго и громко кричала на весь вагон: без сахару! без сахару! И это было очень серьёзным наказанием.
Приближался конечный пункт их поездки - Петропавловск. Но, не доезжая Петропавловска, поезд остановился посреди голой степи и долго стоял. А потом тронулся... в обратном направлении. Детям и воспитателям объявили, что впереди пути разобраны, поезду не проехать - восстание белочехов.
Поезд второй колонии пошёл в обратную сторону. Доехал до Камышлова. И окончательно остановился на станции Кунара Пермской губернии.


12) Курорт Курьи.

Планы детского отдыха резко менялись. До Петропавловска, где их ждали приготовленные помещения, поезд не смог добраться.
При всём самом разном теперешнем отношении к большевикам, надо признать, что все вопросы на первых порах они решали очень быстро и оперативно. Исходя из революционного правосознания. И без бюрократических проволОчек. Одно очень плохо, а другое очень хорошо. Что ж, любая палка о двух концах, как и у любой медали две стороны.
Поезд всего неделю простоял в Камышлове. За это время начальник колонии Пётр Васильевич Дежорж решил вопрос с местной (красной) властью, где разместить пятьсот ребятишек.
И это при полном отсутствии коммуникаций - никаких мобильников, даже простых телефонов тогда нигде не существовало, разве что в Петрограде и в Москве. На больших железнодорожных станциях действовали примитивные телеграфы. И всё. На всей остальной территории матушки России средством связи, как и тысячу лет назад, был конь, всадник и записка в шапке или устное послание.
Детей решили отправить в пустующий курорт Курьи с источниками железистой минеральной воды в трёх верстах от станции Кунара. До революции и всяческих беспорядков Курьи считался излюбленным местом отдыха жителей Екатеринбурга.
Дальше, ещё в четырёх верстах от Курьи, находилась деревня Сухой Лог, сыгравшая такую большую роль впоследствии в жизни колонистов. Ещё дальше за Сухим Логом была деревня Кашино.
На станции Кунара пришлось нанять подводы для вещей, а самим пешком идти рядом с подводами в Курьи.
Из вагонов высыпали все пятьсот ребятишек. Откуда ни возьмись, нашлось очень много башкир с лошадьми и подводами, желающих заработать на подвозке вещей из Кунары в Курьи.
Лида набегалась, следя, чтобы вещи всей семьи были уложены на одну подводу, и ничего не потерялось. Она впервые поняла, что быть мамой не так-то уж и легко, и то, что тебя слушаются младшие, нисколько не умаляет трудностей забот о них.
- Нина, постой тут возле двери. Как увидишь, что нашу кошёлку понесли, попроси, чтобы на ту же подводу, на которую я пойду, - распоряжалась Лида. - Витя, ты со своей скрипкой ну просто, как курица с яйцом, носишься! Как вынесут твой вещмешок, проследи, чтобы вон к тому башкирцу несли в красной рубашке, видишь? Ну, я побежала.
Патлатый башкир, в ярко-красной кумачовой рубашке молча смотрел, как санитары разгружали поезд, и посмеивался. Лиде его ухмыляющееся лицо чем- то не понравилось, особенно бегающие узкие чёрные глаза. Но она ещё не привыкла оценивать людей по первому взгляду. Поставив свой вещмешок на его подводу, она побежала к Вите показывать дорогу.
- Вот туда, пожалуйста, - говорила она санитару, - вот на ту подводу.
- Да не всё ли равно, барышня?
- Нет, нам так удобнее будет, если всё вместе. - Потом оглянулась на Витю, - беги, Нине покажи, куда надо нести.
Когда все вещи были, наконец, погружены, по деревенской дороге со станции Кунара в Курьи двинулась длинная процессия. Возницы шли рядом с лошадьми, держась за вожжи и поправляя иногда поклажу на возу, а ребятишки, воспитатели и обслуживающий персонал плелись, кто где сумел пристроиться в этой пёстрой колонне.
Солнце жарило по-летнему, по-июньски. Лида не догадалась переодеться и шла в тёплом платье, в котором ехала в поезде. Витя шёл рядом с ней со скрипкой в руках, а Нина неизвестно где, с подружками. Процессия двигалась медленно, и Лиде казалось, что эта ходьба по жаре никогда не кончится.
- Лида, а с подводы один вещмешок упал, - зашептал ей Витя.
- Наш?
- Нет.
- Ну, подберут, кто там сзади идёт.
Витя какое-то время шёл молча, а потом зашептал снова.
- Лида, а он не сам упал, башкирец его подтолкнул слегка. Он в кусты упал, его никто не заметит.
Лида очнулась от своей усталой отрешённости.
- Ты запомнил, куда он упал?
- Да.
- Тогда беги к воспитателям и покажи.
Витя убежал. Лида шла, не сводя глаз с башкира и с воза. Неужели, думала она, неужели человек задумал специально обокрасть детей? Ведь там ничего и ценного-то нет: детская одежда, кружка, ложка, тарелка. Разве они ему нужны? А девочка или мальчик, который останется без тарелки и ложки, как он будет есть? Какие плохие люди встречаются! И Бога не боятся. Но вслух Лида никогда бы не высказала своих мыслей. В душе она была уверена, что башкир просто не заметил, как вещмешок упал. Нельзя же оскорблять человека подозрениями в воровстве.
До курорта Курьи добрались только к полудню 20 июня.
Курорт оказался полуразвалившимся двухэтажным зданием на крутом скалистом берегу реки Пышмы. Недалеко от здания санатория возвышался большой деревянный мост через Пышму с лестницами с обеих сторон. От крыльца санатория к реке вела прекрасная липовая аллея. Под горой возле самой реки притулилась маленькая избушка, и в ней источник - курьинские минеральные железистые воды.
В центре здания санатория сохранился курзал с действующим минеральным источником той же самой железистой питьевой воды.
Никакой мебели в санатории не осталось, кроме деревянных пляжных лежаков - топчанов, да и тех явно недостаточное количество. Окна во многих местах были выбиты, и сквозняки свободно гуляли по пустым комнатам.
Самое удивительное, что деятели Союза Городов, как будто предвидя такой поворот событий, предусмотрительно обязали каждого колониста (или отдыхающего) взять с собой наматрасник для сена, кроме ложки, кружки и тарелки.
Ребятишки быстро разобрали топчаны, по одному топчану на двоих, набили наматрасники травой и стали обустраиваться на новом месте для двухмесячного отдыха. И стали отдыхать! Как будто так и надо! Как будто именно такой санаторий и был заранее запланирован взрослыми.
Вокруг санатория раскинулся огромный парк. А сразу за парком начинался сосновый лес. Нина с Тоней, быстро оббежав всю территорию курорта, обнаружили в парке несколько беседок и ещё один маленький домик, где поселились медсёстры и обслуживающий персонал. Там же устроили временный лазарет для возможных больных.
Едва девочки положили свои наматрасники по два на топчан, в спальню вошла воспитательница Тамара Михайловна.
- Девочки, разобрались по парам? Сейчас идём купаться, дер...
Громкий крик “ура!” и шум, и визг заглушили её голос. И она, перекрикивая полсотни детских голосов в спальне, продолжала:
- В воде держимся парами, друг друга из виду не выпускать. Если что, зовите меня, я буду с вами в воде. С собой берём полотенце и запасные трусы. Купальники одеваем здесь, на речке негде.
Лида достала из кошёлки свой самый любимый розовый сарафан на бретельках и красный купальник, который мама сшила ей перед самым отъездом.
Возле самого берега росли кусты лозняка и отражались в воде. В реке Пышме каждый камушек на дне просматривался сверху, с берега сквозь чистую прозрачную воду. Лида шла по берегу и чувствовала, как прохладный и влажный воздух омывает её лицо, шею и обнажённые плечи. Как хорошо в сарафане на воздухе после душного поезда!
- Лида, ты почему не в воде? - подошла к ней воспитательница Тамара Михайловна, тоненькая, в купальнике, со светлыми пушистыми косами, сама похожая на девочку-переростка. - Ты с кем в паре?
- Тамара Михайловна, я пока одна. Я сначала проведаю братишку, с кем он там в паре, а то он озоровать на воде любит.
На мальчишеском участке берега уже никого не было, все в воде. Только Витя натягивал запасные трусы.
- Витя, ты с кем в паре?
- А вон, с Серёжей Лопухиным. Да ладно тебе, Лида...
Из-за кустов лозняка вышел высокий и худой мальчик в одних трусах. Увидев Лиду, он встал в третью позицию - пятки вместе, носки врозь - и поклонился. Он был так смешон в этом бальном поклоне со всей своей худощавой костлявой четырнадцатилетней фигурой, состоящей, казалось, из одних только острых локтей и острых коленок, что Лида невольно улыбнулась и тоже присела в реверансе.
- Серёжа, вы, пожалуйста, не выпускайте Витю из поля зрения, чтобы он не очень баловался в воде.
- Не выпущу. Обещаю вам.
Лида ушла, а Серёжа стоял, как вкопанный, на берегу и смотрел на уходящую девочку, на её обнажённые плечи, на тонкую талию и толстую косу, висящую на спине. Пока Витя не потянул его за руку.
- Пошли купаться. Что ты на неё уставился?
Мальчики бегом вбежали в воду, поднимая тучи брызг.

13) Счастливое лето.

“Что в душу запало, останется в ней.
Ни моря нет глубже, ни бездны темней.
Ниночке от Вари Тофимюк”.
(из альбома Нины).

Вот такие стихи тогда читали и держали в душе тринадцатилетние девочки, подруги Нины.
В детстве и молодости многое воспринимается, как должное. Раз санаторий оказался таким, значит, в таком и будем жить. Главное же досыта поесть, а не мелкие неудобства быта. Именно это ощущение сытости, ставшее уже привычным за время поездки, и вызывало хорошее настроение и веселье.
Выбитые окна заложили теми же деревянными пляжными топчанами. И начались весёлые каникулы. А как же без веселья, когда собрались пятьсот ребятишек, не считая медсестёр и воспитателей, тоже молодых.
После отбоя воспитатели собрались в узком кругу у себя в лазарете, пили чай и пели песни. И под эти песни ребятишки заснули... Поздно вечером в лазарет зашёл Пётр Васильевич Дежорж, начальник колонии.
- Друзья, - с тихим восторгом в голосе заговорил он, - там такая ночь! Вода в реке такая тёплая, как парное молоко!
- Идёмте все купаться! - загорелись медсёстры и воспитатели, - потихоньку, чтобы дети не проснулись.
Через всю территорию санатория тянулась к реке липовая аллея. Липа уже зацветала, её запах особенно сильно чувствовался ночью. И этот аромат, и огромная круглая луна на небе - всё настраивало на лирический лад. Борис Генрихович, воспитатель мальчиков гатчинской группы, подошёл к Тамаре Михайловне и молча взял за руку. В такую ночь слова не нужны, ответное рукопожатие говорило сильнее всяких слов.
Посреди ночи в девичьей спальне гатчинской группы вдруг раздался грохот и стоны. Нина проснулась и села на топчане. В кромешной тьме слышались только девчоночьи возгласы:
- Что там случилось?
- У кого поблизости свеча есть?
Спросонок, никто не мог вспомнить, где свечи. Наконец, с большим трудом удалось найти и зажечь свечу. Оказалось, что у двух девочек посреди ночи ножки топчана подломились, и девочки оказались на полу. Когда разобрались, это вызвало безудержное веселье.
Таков был общий настрой на весёлый и счастливый отдых.
Дети быстро разделились на группы по интересам. Купание в речке днём. Тихий час после обеда и “страшные” рассказы в спальнях во время этого “тихого” часа. Игра в лапту допоздна. Самодеятельные концерты после ужина. Прекрасный сосновый бор с чистым воздухом и ягодами, сытая жизнь быстро вытравили из памяти детей голодную зиму 1917-1918 года.
Для Вити самым приятным из всех курьинских развлечений было купание. Вода в речке Пышме удивляла своей прозрачностью, на дне отчётливо виднелся каждый камешек. Витя заплывал на середину реки, где поглубже, где течение сильнее и где камешки не засыпаны песком. Он с особым удовольствием выдыхал весь воздух из лёгких, нырял на самое дно, а потом внизу открывал глаза, хватал самый красивый камень и быстрее выныривал, пока хватало дыхания. Однажды ему попался крупный почти совсем прозрачный кварц. Витя вынырнул и, едва отдышавшись, закричал:
- Серёжка, я алмаз нашёл!
Камни встречались очень красивые: снежно белые и розовые кварциты, аметист, пирит и бесконечно разнообразные яшмы.
Серёжа выбирал камни однотонные, синие, зелёные, не теряя надежды найти настоящий изумруд. Витя почему-то выбирал маленькие кругленькие камешки с рисунком, как будто сделанным на камне рукой художника. Только вот незадача - оказавшись на воздухе под яркими летними лучами солнца, камни почему-то теряли свою красоту, ту, что была в воде.
Пириты не оставляли равнодушными никого. После купания мальчики обменивались камнями. Если бы по-другому сложилась их жизнь, может быть, многих это курьинское увлечение привело бы в геологию.
...Вечером в курзале играли в ручеёк.
Это изумительная по простоте и жизнерадостности русская национальная игра. Дети встают парами, держась за руку, и поют, подняв сцепленные руки вверх. Пары образуют аркаду. Эта аркада - берега. Между ними течёт ручеёк из тех, кому пары не досталось. Водичка течёт под поднятыми руками и размывает берега. Размыть можно любую пару. Просто взять за руку, кого хочешь. Тот камешек, кого выбирают, катится за выбравшим его под всей аркадой и, выйдя вперёд, они образуют новую пару, самую первую. Таким образом, ручеёк всё время удлиняется, как бы течёт. Камешек, оставшийся без пары, выпадает из ручейка наружу, бежит в начало ручейка и превращается в водичку, выбирая себе другую пару, а, если хочет, то ту же самую.
Эта игра даёт радость свободы и равноправия. Выбирать могут и девочки наравне с мальчиками, и маленькие наравне с большими. И никто не может отказаться. Эта игра очень хороша при знакомстве в новом коллективе. Чаще всего маленькие девочки выбирают себе подружек на всю курортную смену. Но можно выбрать и мальчика. И только неискушённым душам понятно, какая это радость, когда выбранный мальчик после первого удивлённого взгляда, вдруг улыбнувшись, пожимает руку...
...Лида сидела посреди курзала на паребрике бассейна и смотрела на “ручеёк”. Подошла Вера Струкова, её подруга по гимназии.
- Чего не играешь-то? Пойдём.
Девочки вошли под аркаду вслед за водичкой и запели вместе со всеми:
Со вьюном я хожу, да...
Со вьюном я хожу, да...
Я не знаю, куда вьюн положить...
И песня быстро настроила на ритм игры и на общий игривый лад, есть у песен такое свойство. Лида уже подходила к концу “ручейка”, а пару себе всё ещё не выбрала. Тогда без разбора схватила чью-то руку и потащила за собой.
Положу я вьюн на правое плечо...
...А потом его на Веру положу...
На Веру... или на Катю... или на Тоню... неважно, ритм песни от имени не нарушался. Но когда Лида глянула, кого она выбрала, это оказался Серёжа, тот самый Витькин приятель, который купался с ним в первый день отдыха. Серёжино имя никак в песню не влезало. И они оба засмеялись.
В курзал вошли воспитатели. Борис Генрихович захлопал в ладоши и сказал:
- Внимание! Сейчас будет самодеятельный концерт. Кто хочет быть артистом, прошу на сцену. Остальные, принесите топчаны из-под навеса.
Ребята высыпали на улицу за топчанами.
- А ваш Витя играет в лапту, - сказал Серёжа Лиде. - Оказалось, что он очень быстро бегает.
Лида кивнула.
- А ещё у него есть скрипка. Наверно, он захочет стать артистом. Надо его позвать на концерт.
Лида вопросительно посмотрела на Серёжу. Кто должен его позвать? Ах, вероятно, это предложение пойти вместе. Серёжа был во всём неуклюж и смешон, но чем-то и приятен. Может, именно этой неуклюжестью. Лида улыбнулась и пошла вслед за Серёжей звать Витю на концерт.
Витя любил играть в лапту и особенно любил роль гонца в этой игре. Русская лапта - очень древняя игра. Она возникла в те времена, когда Россию называли страной городов, а проезд от одного города до другого грозил опасностью, встречей с разбойниками.
...Игроки делятся на две команды: городские и деревенские. Очерчиваются границы двух городов. Между ними - деревня. Купец (обычно самый сильный мальчик в команде городских) бьёт битой по мячу, посылая его в деревню. Пока мяч летит, гонец должен пробежать по территории деревни от одного города до другого. Если кто-то из деревенских окажется ловок и поймает мяч, он может запятнать им гонца - этот момент самый опасный для гонца и сопровождается обычно громким детским визгом и криками всех игроков и зрителей. Если гонец увернётся, мяч возвращается в город, следующий купец посылает новый пас в деревню, а гонец бежит обратно. Если гонца запятнают, деревенские занимают города, а городские переходят в деревню. Игра продолжается...
...Витя только что пробежал между городами в оба конца, ещё не отдышался и ещё чувствовал радость от быстрого бега, от победных криков и ветра в ушах, когда Лида с Серёжей пришли забирать его на концерт. Уходить не хотелось, но... Витя для того и брал с собой скрипку, чтобы играть, и не для себя только.
Когда он вошёл в курзал со скрипкой и услышал гомон множества голосов, шум передвигаемых топчанов и возню предполагаемых артистов на сцене, он подумал, что не сможет даже объявить название пьесы в этом шуме. Он поднялся на сцену, уселся в уголочке прямо на пол, прислонился щекой к футляру со скрипкой и стал смотреть, что будет дальше.
Самозваными артистами захотели стать, в основном, старшие девочки, и каждая претендовала на звание певицы. Аккомпанировать им было некому. На сцене шло бурное выяснение отношений. Три мальчика с гитарами, тоже из старших, захотели выступать только соло. Потом один из них согласился всё-таки аккомпанировать, но, не зная мелодии, ограничивался аккордами. К Вите подошёл Борис Генрихович. За время поездки Витя привык к нему и проникся симпатией.
- Витя, а ты тоже хочешь что-то сыграть?
Витя кивнул.
- А что ты умеешь играть?
- “Серенаду” Шуберта.
- Ты хорошо её помнишь?
Витя снова кивнул. А потом долго и терпеливо сидел в углу и ждал, пока Борис Генрихович объявит:
- А сейчас Витя Михайлов сыграет на скрипке.
Витя достал скрипку из футляра. Быстро проверил настройку и подошёл к краю сцены. Он удивился, что зал затих. В полной тишине его голос, даже не очень и громкий, прозвучал удивительно отчётливо.
- Композитор Шуберт. Серенада.
Витя прижал скрипку подбородком, взмахнул смычком. И в огромном курзале зазвучал только один голос - голос его скрипки. Витя никогда ещё не выступал со сцены. До сих пор его слушал только папа, дома. Ощущение от первого в его жизни концерта было так ново, так сильно и так невыразимо прекрасно.
Скрипка пела обо всём самом хорошем, что есть в человеческой душе, и посылала это хорошее душам слушателей. Когда мелодия подошла к концу, Витя почувствовал, что из зала идёт ответ на эту песню, благодарность Вите за неё и огромная любовь к нему всего зала. Закончить сейчас игру было просто немыслимо, всё равно, что обмануть кого-то.
И он начал сначала. А потом опять сначала. Пока не устал. И тогда опустил скрипку. И поклонился.
Когда он лежал вечером после концерта на топчане рядом со спящим Серёжей, он переживал снова и снова это восторженное состояние душевного единения с залом, благодарный отклик слушателей и их любовь. И он понял, что теперь он будет скрипачом, во что бы то ни стало. Ему захочется ещё и ещё испытывать это чувство. Всю жизнь.

14) Развлечения.

Воспитатели почти не занимались самим воспитанием детей. Их больше всего заботило устройство быта. Накормить пятьсот человек три раза в день не так-то легко. Но для этого и приехали они сюда на Урал. И воспитатели вели себя как ещё одна группа, группа взрослых, но приехавших сюда не работать, а также отдыхать и отъедаться на вкусных уральских хлебах.
Продукты закупались в соседних деревнях, в основном, в Сухом Логе. Хлеб крестьяне привозили отборный. Ячмень такой крупный, что дети прозвали перловую кашу “шрапнель”. Крестьяне неохотно брали новые советские дензнаки, а особенно, керенки, бОльшим уважением у них пользовались старые царские рубли.
Сухой Лог жил богато. В каждом доме крестьяне держали несметное количество скота. Иногда, возвращаясь поздно вечером из деревни, мальчики видели овец и телят, ночующих прямо посреди деревенской дороги в пыли, не успевшей остыть за вечер. А свиней там, похоже, вообще не считали. Свиньи бегали, где им вздумается, и иногда никто и не знал, чья это свинья.
Крестьяне Сухого Лога жили, как сто лет назад, или двести, а может, и тысячу лет. Растили детей, сеяли хлеб, ходили за скотиной, праздновали праздники.
СлОва “революция” они ещё и слыхом не слыхивали. В том, что в Курьи приехали отдыхать аж из самого Питера, ничего необычного не видели. Приезжали тут из Екатеринбурга, теперь вот из Питера, ну и хорошо. О том, что война с немцами давно закончилась и подписан мирный договор, узнали только от колонистов.
Пётр Васильевич Дежорж, будучи учителем истории, охотно проводил с крестьянами беседы на исторические и политические темы. Ему самому интересен был взгляд на историю со стороны простого неграмотного мужика с его хитростью и природной мудростью.
В Курьи овощи и молоко по утрам привозил крестьянин с хитрющими монголоидными глазами, вечно прищуренными, как бы в раздумье.
- А революция - это что ж такое будет? - вёл он с Дежоржем умные разговоры.
- Переворот в жизни, - объяснил Пётр Васильевич, как мог понятнее, - новое устройство. Чтобы все были равно богатыми. У кого много земли, пусть поделится с тем, у кого мало.
- Это кто ж за так отдаст? Земля ить не с неба свалилась. Она ить наживалась да обихаживалась. Отцами и дедами.
- Кто добровольно не отдаст, с теми, значит, воевать будут. Бедные с богатыми, - объяснил Дежорж, стараясь говорить самыми понятными словами.
Старик рассмеялся. Он решил, что с ним пошутили.
- Это как же бедный может богатого одолеть? Даже и поговорка есть: с сильным не дерись, а с богатым не судись. Поговорки - они, ить, у-умные, дедами оставленные.
Пётр Васильевич даже не нашёлся сразу, что ответить на такую безупречную народную мудрость. Казалось бы, совсем рядом, в Камышлове уже установилась советская власть, но при тех средствах передвижения (пешком или на лошади) даже Камышлов казался где-то далеко-далеко.
- Чего только не удумают у вас там в Питере! Мало вам, что с японцем дрались, потом с немцем, теперь вот меж собой, бедные с богатыми.
Он покачал головой и остался при своём мнении о глупости питерцев.
Собирались дети все вместе только за обеденным столом три раза в день. Попав на курорт, они тоже с радостью забыли слова “революция” и “голод”. Здесь в Курьи ничего не напоминало об этом.
Эти дети жили ещё по представлениям девятнадцатого века. Слова “Гражданская война” ещё не вошли в обращение. Это потом, спустя много лет, историки разберут по косточкам, что происходило, и как надо было поступать, и каков великий смысл этих событий.
А тогда все происходящие вокруг революционные события дети воспринимали, как досадные помехи их отдыху. Большинство воспитателей считали, что этот бунт вот-вот будет подавлен, и жизнь пойдёт, как и раньше, как она шла испокон веков, как она и должна идти. А голодная и холодная зима 1917-1918 года останется в памяти, как досадное недоразумение.
...Витя сидел на обрыве, на высоком берегу реки Пышмы прямо на земле и, глядя на воду, повторял в уме: “Неширока, неглубока, едва течёт Пышма-река.” Такую присказку он услышал недавно от местных крестьян из Сухого Лога. На коленях у него лежала скрипка, и он обдумывал, что бы такое поиграть. По тропинке от реки девочки бежали с купания. Витя услышал:
- Эй, цыган, возьмись за скрипку...
- Я не цыган! - обиделся Витя.
Но девочки со смехом побежали дальше. И почему это девчонки всегда такие глупые, подумал он. Но мелодия, брошенная девочками в его сознание, уже завладела его мыслями. Он слышал этот модный чардаш на сольном концерте отца. И левая рука сама собой стала подбирать без нот запомнившуюся мелодию.
Эй, цыган, возьмись за скрипку, покажи свой дар.
Сквозь туман печали зыбкой песни вылей жар.
По струнам смычок пляши,
Плачь и смейся от души...
С детским честолюбием он представил себе, как вечером на концерте объявит: "Имре Кальман. Чардаш."* И сыграет. Вот так просто, без нот, без уверенности, что это не враньё, не фальшь. А что же делать, если нот нет? Пусть кто-нибудь поправит, если услышит фальшь.

*Чардаш из оперетты И. Кальмана “Сильва”

Вечером его успех превзошёл все ожидания. Среди девочек нашлись знающие все фигуры чардаша. И стихийно начались танцы. Три мальчика, взявшие с собой гитары, начали подыгрывать. Но для танцев музыки всё равно было маловато. Кто знал слова, начали подпевать:
... Пусть печаль мчится вдаль,
На неё время тратить жаль!
Витя сыграл мелодию от начала до конца уже раз десять, но танцы не прекращались. Когда он закончил, наконец, послышалось: “браво! бис!” Вот это да, подумал он, без нот подобрал, а они кричат: “браво!”
Много ли надо десятилетнему человеку для ощущения полного счастья?!
Небольшой струнный оркестр наметился сам собой - по вечерам всем хотелось танцевать, а музыки не было. Витя со скрипкой и ещё три мальчика с гитарами - вот и весь оркестр для непривередливых танцоров. Танцы в курзале стали ежевечерней традицией.
А на танцах самым любимым развлечением стала летучая почта - записочки, передаваемые специально выбранным человеком, почтальоном.
Лида уже привыкла, что во всех играх и танцах её постоянно сопровождал Серёжа Лопухин. Танцевал он хорошо и старательно. И Лида стала относиться к нему, как к личному пажу. А может, как к брату. Ещё одному брату. Ей не приходило в голову, что могут быть какие-то другие отношения.
Но однажды, когда Лида особенно долго наглаживала на кухне платье и опоздала на танцы, она, войдя в курзал, сразу увидела Серёжу, лихо отплясывавшего краковяк с Любой Золотинкиной. Лида в растерянности остановилась у двери.
А потом вышла на улицу. Ну и пусть, говорила она сама себе, бродя по берегу реки. Мне-то что? С кем хочет, с тем и танцует. Неужели страдать буду из-за мальчишки? Что я, дурочка?
Она вернулась в курзал и стала танцевать с другими мальчиками, с девочками, с кем придётся. Но всё было не то. Оказалось, что с Серёжей танцевать почему-то приятнее. Она не смотрела по сторонам и не видела, что Серёжа сидел в углу на сцене, не танцевал и смотрел на танцующих сверху, выискивая среди них развевающееся Лидино шёлковое платье.
Дети вели себя так, как привыкли вести себя на балах в гимназии, в училище, на курсах. Приглашение к танцу, случайно пойманный взгляд едва знакомого мальчика, записочки, улыбки, которые тут же забывались, едва вечером головы прикасались к топчану и матрасу, набитому ароматным сеном.
И что удивительно: эти дети были настолько воспитанными, что никогда не возникало никаких эксцессов, требующих строгого наказания. Запомнился всем разве что случай с привидениями.
Поздно ночью, когда все девочки уже спали, и в палате стояла тишина, Нине почему-то не спалось. Она всё ещё дочитывала мысленно вечернюю молитву:
“Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твоё, да придет царствие твоё, да будет воля твоя на земле, как и на небе. Хлеб наш насущный даждь нам, и не введи нас во искушение, но избави от лукавого... И ещё позаботься о маме с папой и о маленьком Женечке. Нам-то тут хорошо, а они там голодные сидят... И ещё возлюби всех, кого я люблю: Лидусю... и Тамару Михайловну, и Тоню, и Иру...”
Их топчан с подругой Тоней на двоих стоял у самого окошка. И вдруг Нина увидела за окном в темноте ночи огромное существо с большими белыми крыльями. Потом ещё одно такое же, потом ещё. Привидения махали крыльями и издавали низкие протяжные звуки. Нина завизжала на всю палату:
- Де-евочки, привидения-а!!
Некоторые девочки проснулись и подбежали к окну, некоторые спросонку спрятались с головой под одеяло, кто-то залез под топчан. Но визг поднялся в спальне сильный. Проснулись воспитатели. Привидения, услышав визг и почувствовав неладное, спешно отступили в сторону кладбища.
Кладбище находилось между лесом и деревней Сухой Лог. Когда Витя вместе с другими мальчиками напяливал на себя простыни и бежал пугать девочек, он ничего не боялся, но когда они побежали в сторону кладбища, ему почему-то стало жутковато. Не то, чтобы совсем страшно, но как-то не по себе. Но не в спальни же в свои убегать, чтобы воспитатели сразу догадались, кто были эти привидения на самом деле! Сначала они бежали быстро, размахивая простынями, как крыльями, изображая летящие привидения, но чем ближе они подходили к кладбищу, тем двигались всё медленнее - им самим стало страшно идти ночью на кладбище. Но рядом шли другие мальчики. Разве можно было перед ними показать, что боишься? И все шли, демонстрируя друг перед другом своё бесстрашие. Зачем? Они и сами не могли бы этого объяснить.

15) Революция пришла на курорт.

Странное тогда наступило время. Власть, красная или белая, существовала как бы сама по себе, независимо от жизни страны и народа. Союз Городов со своими кадрами, организаторами и ресурсами действовал сам по себе, независимо от установившейся власти, красной или белой. Но денежные ресурсы его были небезграничны. А колония в пятьсот человек детей требовала больших денежных вложений.
Заведующий местным камышловским отделением Союза Городов Тихомиров посоветовал руководителям колонии поехать в Омск, где тогда организовалась временная столица Российского государства под управлением адмирала Колчака. Чтобы похлопотать о деньгах для детей.
Помещения в санатории Курьи не отапливались, это был сугубо летний санаторий. И если между Курьи и Петроградом ещё долго будет проходить линия фронта, если возвращение в Петроград будет до самой зимы невозможным, то надо же позаботиться и о месте предполагаемой зимовки.
И вот, именно в тот момент, когда руководители колонии уехали в Омск, и начались самые острые и впечатляющие события этого курортного лета. Сначала 23 июля из Камышлова пришёл конный отряд красноармейцев и в категорической форме приказал колонии убираться из этих мест.
Куда убираться?! Ребятишек пятьсот человек, не считая воспитателей, медсестёр, нянечек... Легко сказать, убираться!!
Воспитатели вышли из корпуса санатория навстречу красноармейцам. Сытые рыжие кони гарцевали под всадниками, ржали и пофыркивали. Ребята всех возрастов окружили отряд. Борис Генрихович, глядя снизу вверх на сидящего в седле командира в гимнастёрке с красной звездой на груди и с кобурой у пояса, вдруг почувствовал свою полную беззащитность перед этим человеком, как будто воплощавшим собой слепую силу судьбы.
- Вы что, не понимаете, здесь же высоты! - на повышенных тонах объяснял красноармеец растерянным воспитателям, - здесь же непременно бои будут за эти высоты! Немедленно уезжайте!
- Куда?!
- Откуда мне знать, куда? Куда хотите!
Воспитатели онемели от такого распоряжения.
Они ничего не могли решить сами до возвращения начальника колонии.
Отряд красноармейцев ускакал, а жизнь в колонии продолжалась.
Дети, ничего не подозревающие, так же отдыхали, купались в речке и развлекались по вечерам. Каждый вечер в курзале сам собой организовывался концерт самодеятельности. Кто пел романсы, кто читал стихи, кто играл на скрипке или гитаре. Песни в ходу были ещё старинные: “лучинушка”, “ноченька”, “окрасился месяц багрянцем”. Колонисты не скупились на аплодисменты своим любимцам. А потом музыканты начинали играть танцевальные мелодии, и в курзале начинались танцы под струнный оркестр. Это увлечение танцами осталось самым радостным воспоминанием у всех колонистов за всю историю колонии. Дети жили курортной, весёлой, приятной жизнью, а главное, всё ещё сытной. Пока.
Но однажды, проснувшись утром, дети услышали перестрелку. Некоторые девочки слышали её всю ночь. Где-то совсем рядом шёл бой. Шум боя приближался к санаторию. После завтрака воспитатели распорядились никуда не выходить, загородить окна топчанами, а самим всем забраться под свои топчаны и сидеть там до окончания боя.
Несмотря на тревогу в голосе воспитателей, дети не испытывали страха. Они ещё не понимали, чего надо бояться.
Когда Лида и Валя Венерт устанавливали на окнах последние топчаны, выстрелы раздались совсем близко, прямо на территории санатория. И вдруг пуля залетела в окно, ударилась об стену и рикошетом ранила Валю в ногу. Она застонала, с трудом соскочила с подоконника и залезла под свой топчан. На полу от подоконника до её топчана остались пятна крови.
Её стон отозвался болью в душах всех девочек. Они из под всех топчанов глядели только на Валю.
- Валя, что случилось?
- Валя, тебе очень больно?
Лида, пригнувшись, побежала звать медсестру. Та подползла на четвереньках к Вале под топчан (ползком, по всем правилам, как её учили на курсах медсестёр) и перевязала Вале ногу. А девочки смотрели с состраданием на Валю, как она морщилась от боли. Это было первое ранение в колонии, первая жертва, но далеко (ох, далеко!) не последняя.
Первый бой закончился победой белых. Красные отступили в лес. Через некоторое время в санаторий ворвались восставшие пленные чехи.
Девочки, глядя на них из-под топчанов, видели злые лица людей с оружием. Лиде казалось, что вот-вот кто-то из них подойдёт к ней и ударит её штыком. И вот тогда ей стало по-настоящему страшно.
Но чехи искали в палатах красноармейцев.
Воспитательница Тамара Михайловна, дрожа от страха перед вооружёнными людьми и безнадёжно стараясь заслонить детей от солдат, кричала:
- Никаких красноармейцев здесь нет, мы никого не прячем, здесь всего лишь отдыхающие дети!
Несмотря на все объяснения воспитателей, победители прошли по всем палатам и проткнули штыками все матрасы в поисках спрятавшихся красноармейцев. Нина, сидя под топчаном, испуганными глазами глядела на подходящего к ней вооружённого человека. Он заглянул под топчан, увидел её большущие чёрные глаза, полные ужаса, улыбнулся и опустил штык. Нинин сатиновый матрас, синий с белыми и жёлтыми бабочками, единственный из всех, остался непроколотым.
В каждой палате чехи спрашивали у детей, в какую сторону побежали красные. Никто не отвечал, пожимали плечами. Маленький Коля, прозванный ребятами “суп с гоёхом” за то, что не выговаривал букву “р”, показал рукой в сторону леса.
Проведя проверку по всему санаторию, белочехи направились к лесу, бой переместился в лес и ещё долго продолжался там.
Когда они ушли, Серёжа Лопухин подошёл к Коле и закатил ему звонкую затрещину.
- Сеёжка, ты чего деёшься-то, пъямо по мойде? - заплакал Коля. - Ты чего, за кьясных?
- А ты что, за белых? Дурак! Они же догонят их и всех убьют! Тебе мало, сколько уже убили? Посмотри в окно!
На земле, прямо под окнами санатория, лежали раненые и убитые, и ни по одежде, ни по чему-то другому уже было не разобрать, кто из них белые, а кто красные. Витя смотрел на раненого, лежащего в луже крови, и содрогался от ощущения боли и страдания, как будто это он, Витя, лежал там сейчас на земле и умирал. А что, если у меня спросят, я за белых или за красных, подумал он со страхом. Нет, я ни за кого, я хотел бы, чтобы ни те, ни другие не бегали с ружьями и не убивали друг друга. Ведь это же так больно, наверно. Но разве такое можно сказать вслух?
После ужина он в курзале потихоньку подошёл к воспитателю и полушёпотом поинтересовался:
- Борис Генрихович, а вы за белых или за красных?
Тот от неожиданности на какое-то время замолчал, а потом также полушёпотом ответил:
- Не надо, Витя, делить людей по цвету. Всё в жизни гораздо сложнее. Конечно, я за регулярную русскую белую армию. Я же русский человек. Но сейчас всё перемешалось. Русские воюют на стороне красных против своей же русской армии, а на стороне белых воюют восставшие чехи, немцы и австрийцы, бывшие пленные. Я думаю, когда они закончат эту кровавую драку, и красным, и белым будет стыдно.
- Борис Генрихович, а вы русский или немец, почему у вас такая фамилия - Ольдерогге?
- Нет, дружок, я не немец. У меня прадед происхождением из норвежцев, варягов. А я русский, несмотря на фамилию.
Они сели на каменный паребрик, ограждающий источник питьевой воды в центре курзала.
- А варяги русским братья? Воспитатель Вихра говорил, что чехи русским братья.
- Вот что тебя интересует. - Борис Генрихович улыбнулся и отеческим жестом обнял Витю за плечи. - Будешь хорошо учиться, всё узнаешь. На самом деле все люди братья. И ни один человек не должен убивать другого человека.
Вокруг них уже собралась небольшая компания мальчишек.
- А как же эти? Которые тут сегодня убивали друг друга? - спросил Серёжа Лопухин.
- Они все будут наказаны Господом, так или иначе. Нам об этом не надо думать.
Борису Генриховичу и самому тогда было трудно разобраться в окружающей обстановке. Он приехал в колонию совсем молодым человеком двадцати двух лет. Он преподавал немецкий язык в Реальном училище в Гатчине. Однако, преподавательская работа сильно отличается от воспитательской, а он этого ещё не знал. Он поехал в колонию с единственной целью: самому подкормиться на богатых уральских хлебах.
И вот теперь надо было отвечать на такие сложные, но такие естественные вопросы детей. Только тут он и понял, что он для ребятишек взрослый, воплощение ума и жизненного опыта, что он тут в колонии заменяет им родителей. И ещё он понял самое главное, что его авторитет у детей в дальнейшем будет зависеть от того, насколько правильно он разберётся в происходящих событиях и насколько правильно ответит на эти вопросы.
- А если б они нас стали убивать? - не угомонялся Серёжа Лопухин.
- В этом случае мы стали бы защищаться. Только в этом случае. Но надеюсь, до этого не дойдёт, - подытожил беседу Борис Генрихович.
К ночи раненые, придя в себя с помощью медсестёр, как могли, покинули санаторий. Убитых нянечки с медсёстрами похоронили тут же в парке санатория. Оружие убитых, случайно оставленное победителями, Борис Генрихович запер в кладовке при кухне. И только один тяжело раненный красноармеец не мог двигаться и не мог никуда уйти. Тогда медсёстры перевязали его и спрятали в холодном погребе с продуктами. Погреб этот был вырыт в саду на достаточно большом отдалении от самого здания санатория. Вход в него хорошо замаскировали высокие стрелки иван-чая, высокие зонтики дягиля и другой травы, разросшейся тут за лето.
А на следующий день перед Борисом Генриховичем встала новая нелёгкая задача. Коля, “суп с гоёхом”, подошёл к нему и заявил:
- А Сеёжка спъятал пистолет.
- Какой Серёжка? Куда спрятал? - ужаснулся Борис Генрихович.
- Сеёжка Лопухин. Спъятал под матъяс. - Спокойно продолжал ябедничать Коля.
Борис Генрихович не знал, как забрать оружие у мальчика. Ведь оставлять в детских руках такую игрушку нельзя ни на минуту.
- А кто-нибудь ещё знает об этом?
Коля замотал головой. Никто не знает.
- Коля, я тебе скажу, что оружие - это тайна. О нём никому нельзя рассказывать. Кроме меня, конечно. Обещаешь мне сохранять эту тайну?
Колины глаза загорелись интересом и таинственностью, и он радостно закивал головой.
Во время завтрака Борис Генрихович прошёл в палату к мальчикам. Под Серёжиным матрасом ничего не было. Перепрятал!
После завтрака вернулся из Омска начальник колонии Пётр Васильевич Дежорж. Лопухина вызвали к начальнику колонии. Сообщил ему об этом Гоша Орлов.
- Серёжка, тебя к Пепину Короткому вызывают! Интересно, с чего бы это? Ты что-то натворил?
Серёжа вошёл в кабинет Дежоржа и с независимым видом остановился возле двери. Всё будет отрицать, подумал Пётр Васильевич.
- Садись, Серёжа, - кивнул Пётр Васильевич на табуретку возле стола.
Серёжа сел. Уже лучше, подумал Дежорж, не стоИт, не возвышается надо мной. Теперь надо, чтобы он расслабился. Пётр Васильевич откинулся на спинку стула и лениво заложил руки за голову.
- Ты из Гатчины?
Серёжа кивнул.
- В тир ходил? - улыбаясь, спросил Пётр Васильевич
Серёжа не понял и отрицательно замотал головой.
- А где стрелять учился?
- Нигде.
- Тогда зачем же тебе оружие?! - с серьёзным видом и повышая голос, заговорил Дежорж.
- Пётр Васильевич! - горячо запротестовал Серёжа, - ведь если опять придут белочехи... ведь мы перед ними, как кролики... без оружия. А так мы будем отстреливаться...
Пётр Васильевич дал ему договорить до конца, не выпуская своего возмущения, пока оно не прорвалось вопреки его усилиям.
- Да ты представляешь, что тут было бы, если бы кто-нибудь из вас хоть один раз выстрелил?! Да они бы половину колонии уложили, перестреляли! А так, вы все живы, слава Богу!
Серёжа задумался. Потом опустил голову, уставившись в пол. Пётр Васильевич встал, вышел из-за стола и принялся расхаживать по кабинету. Теперь он возвышался над растерянным мальчиком.
- Так вот, Серёжа, изволь задуматься. - Пётр Васильевич говорил и видел, как с каждым словом всё ниже опускается голова мальчика. - На войне побеждает не тот, кто сильнее, и не тот, у кого оружие. А тот, кто умнее! - Слова учителя как будто молотком вколачивали его мысли в голову ребёнка. - Кто бы ни занял эту территорию, красные или белые, мы для них должны оставаться нейтральными! Мы только дети, отдыхающие дети, не умеющие стрелять!
Пётр Васильевич снова посмотрел на мальчика. Увидев его растерянность, заговорил жёстко и отрывочно.
- Так вот, как начальник колонии, я тебе приказываю сдать оружие Борису Генриховичу! Всё! Иди!
Через несколько минут Серёжа вернулся, вынул из-под рубашки пистолет и молча положил его на стол Дежоржа.

16) Побирушки и беспризорники.

Уже к середине лета деньги у воспитателей кончились...
В конце июля в Курьи дошли слухи, что белые уже в Екатеринбурге и в Камышлове. Гражданская война продолжалась, конца краю ей было не видно. Поезда не ходили, на многих участках железной дороги шпалы и костыли растаскивались местными крестьянами на хозяйственные нужды. О возвращении в Петроград нечего было и думать.
Однажды Тамара Михайловна, любимая Лидина воспитательница, вошла к ним в палату со странным предложением.
- Девочки, у кого есть ленты или другие украшения, которых не жалко, возьмите с собой и пойдём в деревню продавать. Так получилось, что все деньги кончились и продукты купить не на что.
Вначале это предложение девочки встретили с энтузиазмом. Это было неожиданно, ново. Пожертвовать свои ленты для общего блага - это же благородно и прекрасно. Но Лиде как-то сразу пришла в голову мысль: а надолго ли хватит этих продуктов, купленных за ленты?
А что будет потом?!
Тамара Михайловна не могла рассеять её обеспокоенности.
- Потом что-нибудь придумаем. Как-нибудь да образуется всё.
Воспитательницы вместе со старшими девочками стали ходить по деревням, обменивая нитки, свои ленты или украшения на муку. Когда и этот небольшой ресурс был исчерпан, приходилось просто ходить в деревню и побираться, просить.
В палате старших мальчиков каждый день возникали споры.
- Как хотите, а я не могу попрошайничать, - говорил Серёжа Лопухин, самый старший в Витиной спальне, - ну вот просто не могу переступить через свою гордость.
- А что, лучше голодными ходить? - возражал ему Гоша Орлов, прозванный ходячей газетой, - мы же не виноваты, что поезда не ходят, что мы не можем вернуться домой.
- А и не надо попрошайничать, - вставлял своё мнение Лёша Корнеев, “академик”, - крестьяне в деревне богатые, никто не считает в огороде огурцов, а в курятнике яиц, можно стрельнуть и луковичку с грядки, и яичка.
- “Стрельнуть”? - возмущался Витя. - Лёша! Воровство же - смертный грех!
- А будешь такой стыдливый, так с голоду помрёшь, - продолжал свою линию Лёша.
- А я вот лучше с голоду помру, а воровать не пойду, - заключал Серёжа. - Моя бабушка про воровство говорила: отними Бог стыд, так и будешь сыт. А у меня ещё Бог стыда не отнял.
Жители Сухого Лога были по-крестьянски добрыми людьми. Иногда они выносили девочкам простоквашу целыми тазами. Девочки садились прямо на крыльце дома вокруг таза, ели и слушали, что про них говорят эти добрые женщины.
- Бедные сиротки! Ох, бедные! Ешьте, ешьте, всё равно эту простоквашу свиньям выливать.
Постепенно дети входили в роль беспризорников. И переставали стесняться просить. Но со временем доброта местных крестьян почему-то пошла на убыль. Дети, приобретя опыт, стали ходить в Кашино и в другие деревни.
Деревенские жители быстро сообразили, что этих беспризорников совсем неплохо было бы использовать в качестве батраков. За одну только кормёжку. И стали предлагать мальчикам помогать управляться с лошадьми, на сенокосе, на уборке хлеба, а девочкам - помогать теребить лён, кормить скотину, доить. Кормили их за это обильно и вкусно, но только кормили. Больше ничего.
Нина с подругой Тоней однажды до позднего вечера оставались в деревне, в Сухом Логе - теребили лён. Почему-то Нину хозяева не так полюбили, как Тоню.
- Ах ты, моя старательная! - обхаживали они Тоню. А Нина ревниво прислушивалась к этим словам, произнесённым с характерным протяжным уральским акцентом, проглатывая неударные гласные и растягивая ударные, отчего вместо “старательная” слышалось “стра-ательныя”. - Ты оставайся-ка у нас насовсем. Что ты там будешь делать в своей колонии? А у нас за дочку сгодишься, каждый день будешь шанежки горячие есть.
И Тоня осталась.
Ночью она спала на сеновале. Одна. И вдруг ей стало так страшно, она так испугалась, что осталась одна без Нины, без своих подруг, уже ставших ей близкими людьми. Девочка вылезла с сеновала и сбежала обратно в колонию. Всю дорогу она бежала бегом по деревенской пыльной улице. И так, не умывшись, влезла к Нине на топчан.
- Нина, это я.
Нина молча обняла подругу, и они, довольные, уснули.
Бои стали периодически повторяться. Территория санатория много раз переходила то к красным, то к белым. И каждый раз белые искали в детских палатах спрятанных красных, а красные - белых.
В один из таких налётов раненый красноармеец, живущий в погребе, уже почти вылеченный сердобольными сестричками, был обнаружен. Его выволокли из погреба и стали бить. Прикладами. И ногами. И забили насмерть.
А дети молча стояли полукругом у входа в погреб и смотрели на эту жестокую сцену. И души девочек наполнялись жалостью к избитому красному. А души мальчиков - молчаливой ненавистью к несправедливым белым, избивающим беззащитного и безоружного.
15 августа курорт, казалось, навсегда перешёл в руки белых. Дорога домой в Петроград закрылась окончательно. Воспитатели собрались в лазарете обсудить ситуацию. Кто-то выдвинул идею раздать детей по семьям на зиму или до того момента, когда путь на Петроград будет свободен. Дежорж согласился. И раздали некоторых. В основном, евреев. Их охотно брали в еврейские семьи. Остальных не очень.
Все надеялись, что весной или следующим летом армия Колчака дойдёт до Петрограда, и жизнь, наконец, войдёт в свою привычную колею. Ничего не добившись в Омске, руководители колонии стали посылать своих ходатаев в другие города. И в Союз Городов в Екатеринбурге. И в Американский Красный Крест в Самаре.

17) Прощай, курорт.

В конце августа выпал снег. Глядя на него из окна санатория, Лида вспоминала, как на Финляндском вокзале в Петрограде им обещали, что 25 августа они будут уже дома. Но они оставались в холодном нетопленом санатории с выбитыми стёклами до 10 сентября. Река Пышма к тому времени оледенела.
Тёплой одежды не было ни у кого, все же ехали только на лето. Лида отнесла Вите единственную тёплую вещь, которую она случайно взяла с собой, - свои толстые шерстяные носки, хотя сама она мёрзла очень сильно и кашляла. Но она уже так вжилась в роль мамы для своего брата и сестры, что ей казалось естественным заботиться вначале о них, а потом только о себе.
10 сентября отдых грозил снова перейти в бой. На этот раз наступали красные. Услышав ещё издалека звуки выстрелов, жители Сухого Лога ушли от греха подальше в лес, оставив скот некормленым, непоеным и недоеным в хлевах. Весь день вместе с выстрелами дети слышали жалобное мычание бедных коров, не понимающих, за что их-то так наказали.
Дети в санатории привычно собрались в курзале и спрятались за топчанами. Прискакал конный отряд красных. Красноармейцы, одетые кто во что попало, но с обязательной красной звездой на груди или на шапке, спешивались у входа в санаторий. А потом, точно так же, как белочехи, врывались в спальни и прокалывали штыками многострадальные детские матрасы в поисках белых.
Дети просидели весь день в курзале под топчанами. Но голод не тётка, к вечеру всем захотелось есть.
- Лида, - зашептала Лиде Вера Струкова, ближайшая подруга, - как ты смотришь на то, чтобы пойти в деревню коров подоить, слышишь, как мычат бедные! Обеда ведь сегодня не будет, никто ничего не готовил, а так хоть молоко будет.
Девочки поползли на корточках в сторону двери на кухню. За спиной послышались возгласы воспитателей:
- Куда?! Убьют же! Стреляют кругом!
Но девочки были уже за дверью и побежали по коридору на кухню за вёдрами.
Воспитатели к концу лета тоже оказались почти в таком же положении, как дети: деньги кончились, оплачивать их труд больше никто не собирался, но и вернуться в Петроград они тоже не могли. Воспитатели решили работать дальше без вознаграждения и остаться с детьми до возвращения в Петроград.
Пока дети отдыхали на уральском курорте, в России решалась судьба революции. В июле в Москве эсэр* Блюмкин убил немецкого посла в России Мирбаха - мир с Германией готов был вот-вот рухнуть. В июле же левые эсэры во главе с Савинковым подняли восстание против большевиков и арестовали главу ВЧК** Дзержинского. В августе в Петрограде юнкер Кенигиссель убил главу петроградской милиции Урицкого. И в августе же эсэрка Каплан в Москве ранила Ленина. Новая большевистская Россия захлёбывалась в крови и в терроре. Власть большевиков висела на ниточке. Ей было не до этих детей, ветром времени унесённых из Петрограда на Урал. А Соединённые Штаты Америки в июле официально вошли в состав Антанты и готовились к интервенции в Россию.

* эсэр - член партии эсэров - социалреволюционеров
** ВЧК - Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией. Феликс Дзержинский стоял во главе этой комиссии

...Когда девочки, уставшие, уже на закате солнца в полной тишине шли по пыльной деревенской дороге и несли вёдра с молоком в санаторий, им навстречу прискакал Серёжа Лопухин верхом на рыжем красноармейском коне.
- Идите быстрей, собирайтесь, мы уезжаем из Курьи. В Кунаре уже стоит поезд и ждёт нас.
Решено было разделить колонию на несколько более мелких групп, которыми легче управлять, и развезти детей по разным местам.
Кем решено? Неизвестно.
К сожалению, в моём распоряжении только воспоминания участников событий, то есть детей. А что могли знать дети?
Кто организовал поезда и переезды?
Почему красноармейцы отпустили детей (или даже спровадили, во избежание лишних хлопот от них)?
Ничего из этого не известно.
В чёткости и организованности проведённой операции, а также в одновременности её проведения сразу во всех шести городах, куда отправили детей, видна рука АКК - Американского Красного Креста. Во всяком случае, схема размещения колонистов по городам была известна деятелям Американского Красного Креста в Самаре.
Колонисты из Курьи отправлены были частично в Тюмень, частично в Уйскую станицу Курганской губернии, частично в Ирбит Екатеринбуржской губернии.
Колонисты первой колонии с первого поезда, которые провели лето в Миассе и оказались в таком же бедственном безденежном положении, разъехались в Троицк, Петропавловск и Шадринск. Все эти шесть городов в то время были заняты белыми.
На станции Кунара колонисты разделились: некоторые группы отправлялись пешком в Богдановичи, чтобы сесть на поезд Богдановичи - Тюмень. Десятая гатчинская группа всю ночь дожидалась утреннего поезда из Кунары в Ирбит. Только самых старших мальчиков руководитель колонии Пётр Васильевич Дежорж взял с собой в Омск из боязни, что местная власть может их завербовать в какую-нибудь армию, белую или красную.
Вечер, проведённый на станции Кунара, стоял прохладный, но ясный. На небе дети наблюдали необыкновенно сильный звездопад. Девочки долго разгуливали по станции, глядя на звёзды.
- Нина, давай желания загадывать, - учила Лида младшую сестрёнку. - Вот если успеешь загадать желание, пока звезда ещё не погасла, а только падает, значит, желание исполнится.
Все взоры обратились к звёздам.
- Ой, я не успела! Вон там погасла звезда, - это Лида.
- А я успела, успела! Вон там падала, а я успела! - это Нина.
- А что ты загадала?
- Чтоб быстрее вернуться в Петроград, домой.
Поезд нисколько не походил на тот красивый “брат милосердия”, на котором они приехали на Урал. Этот состоял из паровозика и двух вагонов. Он останавливался почти у каждого телеграфного столба, иногда казалось, что он намертво встал в чистом поле и больше уже не способен сдвинуться с места. Но потом он снова полз потихонечку дальше. И вот на одной из таких остановок Гоша Орлов прибежал рассказать всем новость:
- Впереди река, мост на ней был разобран. Вроде бы его собрали, но ещё не опробовали. Наш поезд будет опробовать. Если мост не выдержит, то мы все окажемся в реке.
Выпалив эту сногсшибательную новость, Гоша убежал дальше, а девочки в панике приникли к окнам, ожидая своей участи. Через мост поезд двигался так медленно, что быстрее было бы перейти его пешком. Но всё-таки мост выдержал. Все вздохнули с облегчением. И поехали дальше. В Ирбит.



ЧАСТЬ 2. Дальняя дорога.

18) Сиротский приют.


До революции в Петрограде в Тарасовском переулке находился Сиротский приют. Говоря современным языком, детский дом. Существовал он на добровольные пожертвования меценатов, то есть на благотворительность. С началом революции в феврале 1917 года эта благотворительность резко пошла на убыль. Руководители приюта решили переехать в места с более дешёвыми продуктами. Да и подальше от революционных беспорядков Петрограда.
Выбор пал на провинциальный городок Екатеринбуржской губернии - Ирбит. Там арендовали дом купчихи Денисовой на Александровской улице.
Сиротский приют насчитывал пятьдесят шесть человек, включая воспитателей, которые имели среди воспитанников сестёр и братьев. Так что, приют был небольшим, почти семейным коллективом.
Поскольку денег на приют из Петрограда поступало всё меньше, воспитатели решили организовать свою пошивочную мастерскую, а при ней училище швейников, куда стали принимать и местных девочек из Ирбита. Их мастерская получила заказ шить ватные куртки для фронта. По окончании училища девочки приобретали профессию швеи и звание “мастерица”. Так дом купчихи Денисовой со скрипучими лестницами стал известным в городе швейным училищем. Все хоть сколько-нибудь состоятельные мещанки заказывали здесь свои наряды. Как же, портнихи из самого Петербурга!
В феврале 1918 года из Петрограда стали доходить самые неприятные слухи, поступление денег сократилось ещё больше, а в июне прекратилось совсем, как и сама связь с Петроградом.
Оставшиеся без денег сироты стали зарабатывать сами. Наиболее музыкальные дети ходили петь в церкви. Они устраивали и у себя в купеческом доме концерты самодеятельности, и каждый концерт был большим событием в этом сонном заштатном городке. Как же, артисты из самого Петербурга! Так вот и жили, не очень сытно, не очень богато, но жили.
В сентябре 1918 года в Ирбит приехала петроградская колония из Курьи. Сразу сто сорок человек. И уж если материально они ничем сиротам помочь не могли, то духовное объединение произошло сразу же. Как же, свои питерские!
Колонию разместили в двухэтажном каменном доме купца Шеломенцева на площади напротив церкви. Вместе с воспитателями колонистов в Ирбите оказалось сто сорок человек.
Каменный дом - большая редкость в этом провинциальном городке. Окна дома выходили на большую площадь, где прежде по праздникам устраивались шумные и многолюдные ярмарки. Но сейчас время было смутное и неторговое. Площадь почти всё время пустовала, местные жители привыкли к домоседству, по улицам ходили редко.
На первом этаже дома расположилась столовая, лазарет и гостиная. На втором этаже устроили спальни.

19) Дружба с первого взгляда.

Дружба с приютскими началась с первого дня, как только вновь прибывшие узнали, что в Ирбите существует детский приют из Петрограда. На первый же приютский концерт самодеятельности отправились несколько колонистов во главе с начальницей ирбитской колонии Лидией Михайловной Соколовой. Она выбрала несколько девочек, которые могли петь, ну и Витю с его скрипкой, чтобы быть не только пассивными слушателями, а показать приютским и собственную самодеятельность.
Перед началом концерта гостей по русскому обычаю угостили хорошим обедом. И ещё сидя за длинным столом в приютской столовой, Витя увидел худощавого узкоплечего мальчика с красивым светлым кудрявым чубом.
Трудно сказать, почему нам подсознательно нравится один человек и не нравится другой. Видимо, люди, сами того не подозревая, тоже делятся на породы, как собаки или другие животные. Когда встречаются собаки разных пород, они обязательно злобно облают друг друга, а если встречаются собаки одной породы, они, радостно повизгивая, начинают друг друга обнюхивать.
Почему-то вдруг, встретившись глазами с этим мальчиком, Вите захотелось быть с ним друзьями. Мальчик выглядел лет на пятнадцать. Обязательно на концерте сяду с ним рядом, подумал Витя.
Но когда начался концерт, этот мальчик куда-то исчез. Витя разыскивал его глазами в большой гостиной среди всех приютских и гостей, но так и не нашёл.
Концерт неожиданно оказался очень хорошо и профессионально подготовленным, просто отличным. В том, как приютские девочки читали стихи, сразу чувствовался питерский дух, тот неуловимый диалект, вернее, отсутствие всякого диалекта в правильной питерской речи приютских ребятишек. И от этого таким родным, таким домом повеяло на Витю и других гостей-колонистов, прибывших из Курьи.
Конферансье - девочка лет пятнадцати, видимо, уже привыкшая к таким концертам, хорошо поставленным голосом объявила:
- Мелодии на мандолине. Исполняет Евгений Заработкин.
Гостиная наполнилась аплодисментами. Это был, видимо, коронный номер концерта. И вдруг Витя с удивлением увидел в этом Евгении Заработкине выбранного им за столом мальчика.
Евгений сам объявлял, что он собирается играть. И Витя слушал этого незнакомого мальчика с радостной улыбкой, как будто они давным-давно уже были друзьями, как будто сейчас он переживал за друга, впервые вышедшего на сцену.
Но Евгений чувствовал себя явно не новичком на сцене. Мандолина безукоризненно слушалась его и, казалось, сама находила место на его коленях, сама опускалась к его ноге, когда он вставал и кланялся на аплодисменты, а потом снова занимала привычное место на коленях. Заработкин заиграл “на сопках Манчжурии”, и все слушатели в гостиной приюта замерли, боясь пошевельнуться, боясь неосторожным лишним звуком нарушить очарование этой трагической мелодии. Витя своим музыкальным чутьём понял, что это не просто хорошо выученная вещь, а вещь любимая.
Когда Витя вышел на цену со скрипкой, Женя Заработкин сидел уже среди слушателей. Витя сразу нашёл глазами его глаза и ожидающе ободряющую улыбку. И играл только для него. Закончив “Серенаду” Шуберта и опустив скрипку, он первым делом посмотрел туда, где сидел Заработкин, и увидел улыбку и обе руки, поднятые вверх в приветствии. Между ними ещё до знакомства устанавливалась удивительная душевная близость.
Небольшое расстояние от приюта, дома Денисовой, до колонии, дома Шеломенцева, мальчики прошли в тот вечер несколько раз, провожая друг друга от одного дома до другого весь вечер. И ни вечерние сумерки, ни холодный сентябрьский ветер не были помехой.
- Женя, а тебе сколько лет? - поинтересовался Витя.
- Мне, брат, много уже. Восемнадцать. Ты не смотри, что я маленького роста. Так говорят, что маленькая собачка и до старости щенок. Вот это про меня. Если бы в Питере, то я бы уже давно ушёл из приюта. А здесь куда уйдёшь? В Питере я со своей мандолиной нашёл бы и работу, и кусок хлеба, и пристанище. А здесь приходится в церковном хоре петь... Кто знает, когда мы теперь в Питер снова попадём...
- У нас в колонии тоже все соскучились по дому. Говорят, весной Колчак пойдёт на Петроград. Тогда снова будут ходить поезда, и мы поедем в Питер.
Женя усмехнулся.
- Вот когда поедем, тогда можно будет говорить. А у тебя кто дома? Родители?
- Да. Мама и папа. И ещё маленький братик Женечка остался.
- Богатый ты, брат. А у меня вот никого нет. Не помню я своих родителей...
- А ещё здесь в колонии у меня две сестры. Нина и Лида. Лида у нас вместо мамы. Она уже большая, ей пятнадцать лет, а Нине тринадцать, а мне одиннадцать.
- Познакомишь меня?
- С кем, с Лидой? Конечно! Вот когда у нас в колонии будет концерт, придёшь к нам, я тебя и познакомлю. И мандолину захвати с собой, сыграешь что-нибудь! Я за тобой прибегу, ладно?

20) Ирбит

Жили ребята в колонии неплохо, хотя давалось это воспитателям всё труднее и труднее. Каждый день ребят кормили завтраком, обедом и ужином - уже хорошо.
Так было не во всех шести колониях. В Уйской станице, расположенной дальше всех, в Курганской губернии, наступило такое время, когда воспитатели просто не могли обеспечить детям даже питание. Тогда руководитель Уйской колонии, Георгий Иванович Симонов, в один прекрасный день построил ребят во дворе и честно объявил перед строем, что денег в колонии нет, кормить детей нечем. Он предложил старшим мальчикам пройти по окрестным станицам и попытаться устроиться батраками в богатые казачьи дома, чтобы и самим быть в сытости и ещё и колонии помочь.
Казаки в окружающих станицах жили очень богато. По воспоминаниям Паши А., одного из этих новоявленных батраков, их взял к себе на работу самый бедный казак, но даже он имел пять лошадей и четыре коровы.
Работал Паша с лошадьми в конюшне и в поле. Вместе со взрослыми молотил хлеб на току. Опять же на лошадях.
Принимали на работу по русскому обычаю, первым делом проверяя, как парень ест за столом. Когда Паша быстро управился с шаньгами и молоком, хозяин сказал: “молодец, не пропадёшь” и взял его на работу.
В Ирбите пока детей кормили, но доставалось это воспитателям нелегко. Наступило время такого безденежья, что воспитатели Надежда Гавриловна и Тамара Михайловна вынужденно ходили на рынок и обменивали свои часы, браслеты и брошки на продукты. Многие воспитатели взяли с собой в колонию своих детей, племянников, сёстёр, так что колонию они воспринимали не только как работу, а как место, где они собирались сообща как-то выжить.
А что же Американский Красный Крест? Разбросав детей в сентябре 1918 года по шести разным городам, он что, потерял интерес к петроградским детям? Почему дети остались брошенными на произвол судьбы? В этой истории много вопросов, на которые мы уже никогда ответа не получим. Но на этот вопрос ответ есть.
В октябре 1918 года США отозвали своих представителей из Москвы, в том числе и Красный Крест, демонстрируя полный разрыв дипломатических отношений с Россией.
То, что в ноябре того же года Американский экспедиционный корпус и Американский Красный Крест снова появились в Архангельске и во Владивостоке, можно назвать только интервенцией.
В ноябре во Владивостоке появился новый человек - майор (а впоследствии полковник) Райли Аллен. Его назначили главой миссии по спасению петроградских детей. Только к Новому году он добрался из Владивостока до Самары и Саратова и сумел разобраться в делах.
...Дом Шеломенцева отапливался хорошо, каждый вечер в гостиной на первом этаже устраивались концерты самодеятельности и танцы. На всех концертах огромной популярностью пользовался Миша Бутошников, мальчик с врождёнными способностями к цирковому искусству. Он своим гибким телом выделывал на сцене такие трюки, что заслуживал долгие аплодисменты и симпатии зрителей, особенно девочек. Начальница колонии понимала, что, конечно, мальчику надо учиться, но циркового училища в Ирбите не было.
Вот одна из прощальных записей Нининых подружек.
“Вспоминай, Нина, меня и жизнь, проведённую
вместе в колонии, а также нашу общую симпатию
М.Б. в Ирбите!
Зоя Шиканова”.
Кто это М.Б.? Кто теперь может сказать? Может быть, акробат Миша Бутошников? ...
На первом же концерте в ирбитской колонии появился Женя Заработкин. Витя буквально за руку потащил его на второй этаж первым делом знакомить с Лидой, раз уж обещал, а потом знакомить со своими друзьями, уже известными нам Серёжей Лопухиным, Гошей Орловым, Лёшей Корнеевым.
Когда кто-то крикнул: “Лида, братик пришёл!”, Лида вышла в коридор и увидела Витю с незнакомым мальчиком.
- Вот, познакомьтесь. Это Лида, моя сестра. А это Женя Заработкин. Он играет на мандолине. Так здорово играет!
Лида слегка присела в реверансе.
- Очень приятно. Вы нам что-нибудь сыграете на концерте?
- Да.
По тому, как Лида привычно присела и наклонила голову набок, Женя понял, что перед ним девушка совсем другого круга, из тех, кого называют барышнями. Приютских девочек тоже учили хорошим манерам, но они никогда не применяли их в общении друг с другом в приюте. А для этой девушки хорошие манеры, видимо, естественны, обыденны, как сама жизнь.
И Женя смутился. Он даже не мог сказать сам себе, понравилась ли ему Лида, он только почувствовал, что хотел бы смотреть на неё и находиться рядом с нею.
После концерта Витя потянул его знакомить со старшими мальчиками-гитаристами, играющими вместе с ним танцевальные мелодии.
- Женя, ты умеешь краковяк или падеспань?
Но Женя отрицательно замотал головой.
- Я же у вас гость. Я лучше пойду танцевать.
- Ну, Же-еня! Давай лучше с нами играть!
Но Женя был неумолим. Он нашёл глазами Лиду и направился к ней. Танцевать...
Фигуры краковяка позволяли разговаривать только несколько мгновений, потом танцоры расходились в стороны.
- Лида, вы очень хорошо танцуете.
- Вы тоже.
Расхождение.
- Женя, а мне понравилось, как вы играете на мандолине.
- Я рад.
Конец танца. В следующем танце:
- Женя, бывайте у нас почаще на концертах.
- Если вы приглашаете...
И только кивок издали....
А к Нине вдруг подошла маленькая Клава Макаревич.
- Нина, можно тебя пригласить на танец?
Клава едва доставала Нине до плеча. Но в глазах девочки было такое сильное желание потанцевать именно с ней, что Нина удивилась и согласилась. Во время танца девочка заговорила:
- Княжна Джаваха, я тебя обожаю!
- За что? - удивилась Нина.
- За всё! Ты самая красивая, самая хорошая!
В тринадцать лет трудно устоять против такой лести. Нине ещё никто никогда не говорил таких слов. И хоть каким-то задним умом она понимала, что это неправда, что совсем она не самая-самая, но ей было очень приятно.
В колонии складывалась среди детей мода на обожание.
Весь обслуживающий персонал поезда, те самые санитары, привлечённые Союзом Городов, как-то быстро и незаметно ретировались из колонии, как только поняли, что здесь не будет не только зарплаты, но и нормальных харчей.
И вот, в условиях, когда воспитатели занимались, в основном, обеспечением быта, доставанием продуктов и топлива, дети, истосковавшиеся по родителям, занялись самовоспитанием.
Каждая младшая девочка выбирала себе свою персональную “маму”, то есть старшую девочку, которая ей больше всего нравилась. Называлось это “обожанием”. За что обожали? Конечно, выбор этот зависел от случайностей и нелепостей. Иногда просто за красивые толстые косы. Но зато обеспечивалось абсолютное послушание, близкий душевный контакт, иногда самое настоящее обожание. Так Люба Золотинкина опекала двух младших Таню и Катю Поликарповых. У некоторых таких “мам”, самих остро нуждавшихся в мамах, было по семнадцать воспитанников.
Эта система сложилась в подражание воспитанникам Смольного института, жизнь которых так ярко описана в модной тогда книжке “Княжна Джаваха”.
Лида со дня отъезда из Петрограда ощущала себя мамой для Нины и Вити. А вот сама Нина почувствовала это только тут, в Ирбите, когда оказалось, что её выбрали “мамой” целых десять младших девочек. Кто знает, за что? Может быть, за красивые чёрные глаза? Может, за подвижность и жизнерадостный темперамент?
Одно из прозвищ Нины среди девочек было “княжна Джаваха”. И она принялась с воодушевлением за новое дело - воспитание маленьких. Она учила их заплетать косички, ругала за неряшливость и хвалила за опрятность. Она даже не замечала, что воспитание это взаимное. Ведь присутствие воспитанниц заставляло и саму её аккуратнее заплетать косы. И девочки платили ей настоящим обожанием.
“Княжна Джаваха, я никогда не забуду твоего яркого
образа. Желаю тебе в жизни больше красивых светлых
моментов. Будь счастлива!
Твоя О. Кондратьева”.
(Из альбома Нины).


21) Музыкальная студия.

Дом купца Шеломенцева был достаточно просторным. Но всё-таки этот дом строился на одну семью. Когда в нём поселились сто сорок человек, в доме стало тесно. Особенно это заметно стало с наступлением холодов.
С Витей в комнате спали одиннадцать мальчиков. Какое-то время Витя после обеда разучивал в спальне новые мелодии. Но вскоре ребятам это надоело. Сначала он только почувствовал их молчаливое недовольство. Потом один мальчик высказался:
- Витька, ты бы уж или играл, или... а то пиликаешь непонятно что.
- И правда, всю душу вынул своим пиликаньем, - поддержал другой.
- Так ребята, - пытался Витя оправдываться, - чтобы играть вечером, я же должен разучить сначала...
Но понимания он не добился. Однажды Витя после школы пошёл в приют к другу Жене. Тот жил в такой же большой спальне. Правда, там ребята молчали. Женю Заработкина в приюте уважали. Его игра на мандолине стала коронным номером на всех концертах самодеятельности.
Когда Женя с Витей стали репетировать в спальне вдвоём, Витя кожей почувствовал, что и здесь молчание долго не продлится. Они разучивали “на сопках Манчжурии”. Женя требовал повторять за ним на слух одну музыкальную фразу за другой. Сам он всегда играл без всяких нот, полагаясь исключительно на слух и на виртуозное владение инструментом. Витя повторял. Но присутствие незнакомых мальчиков сковывало его, и он часто ошибался.
Им требовалось помещение для репетиций, где никто не мешал бы музыкантам, и они не мешали бы никому. Воспитатель Борис Генрихович, к которому Витя обратился, только руками развёл.
- Ох, Витя, не до жиру, быть бы живу. Уж очень тесно в доме. Где же найти тебе комнату для репетиций?
Витя сам стал искать в доме какой-нибудь укромный уголок, но в переполненном доме такого уголка не находилось. Поиски привели его однажды на чердачную лестницу. Возле двери на чердак под слуховым окошком он обнаружил довольно широкий подоконник. И устроился на нём со своей скрипкой.
Ирбит находится примерно на широте Пскова, осенний вечер наступает там рано.
По вечерам лестницу окутывала кромешная темнота. Играть приходилось наощупь. Эти занятия ещё больше сроднили Витю с инструментом, со своей скрипкой. Он стал чувствовать её даже с закрытыми глазами. Однажды он пригласил в эту свою “музыкальную студию” Женю Заработкина. Жене подоконник понравился.
- А здесь за дверью что? - спросил он.
- Там чердак.
Дверь без ручки, видимо открывалась внутрь чердака. Сбоку Женя нащупал большущую замочную скважину, наверно, для большого ключа. Женя толкнул дверь, но она оказалась запертой. Мальчики в полной темноте славно порепетировали на подоконнике все основные танцевальные мелодии, которые Витя собирался играть вечером в гостиной колонии. Женя обещал приходить почаще.
В следующий раз Женя пришёл засветло. И снова попытался открыть чердачную дверь. Почему-то не давала она ему покоя. Дверь опять не открывалась. Тогда Женя вынул из кармана длинный гвоздь, вставил его в замочную скважину и попытался потянуть дверь на себя. И тут, к Витиному изумлению, дверь подалась и открылась.
Мальчики вошли на чердак, от дымовых труб на них пахнуло тёплым запахом накалённых кирпичей. Они ступили на пыльный пол и, пока ещё какой-то свет проникал через открытую дверь, осмотрелись. Они не увидели на чердаке ничего, кроме печных труб и вороха рогожи между ними. Мальчики поняли, что нашли идеальное место для репетиций. Женя закрыл дверь и в полной темноте преподавательским голосом сказал:
- Итак, приступим.

22) Валерий Львович Альбрехт

В Петрограде все родители, конечно, сильно волновались о своих детях. Но правительство Колчака отказывалось вернуть детей в Петроград. И тогда родители решили послать кого-нибудь одного на Урал узнать, что с детьми. Хотя бы узнать! Выбор пал на Валерия Львовича Альбрехта, служащего Русского музея в Петрограде.
Для поездки за Урал Валерий Львович запасся двумя удостоверениями: первое от Комитета рабоче-крестьянского правительства при Русском музее, а второе от ликвидированного уже Союза Городов. Очень интересна надпись на удостоверении от рабоче-крестьянского правительства: “на предмет представления, куда следует”.
А в Москве Альбрехт раздобыл, кроме документов от советских властей, письма от представительств Датского и Шведского Красного Креста, в которых предлагалось "...придти на помощь делегатам всеми возможными средствами для облегчения выполнения их задачи".
Через линию фронта, где пешком, где на попутной подводе добрались они со шведским пастором Сарвэ до Самары, где в миссии Американского Красного Креста (АКК) узнали, что дети находятся в шести разных колониях. И получили схему размещения этих колоний. Почувствовав внимание и неподдельную особую заинтересованность АКК в петроградских детях, они обрели и надежду на улучшение положения детей, и на скорое возвращение их в Петроград.
Однако у американцев, знавших, чтО это были за дети, появились свои виды на них...
Знали ли американцы, чьи это были дети? Почему всё-таки книга о них называлась “Дикие дети Сибири”? Я утверждаю, что знали. Откуда у меня такая уверенность? Всё из тех же детских воспоминаний....
Однажды, когда младшие девочки разучивали песни в гостиной дома Шеломенцева, прибежала нянечка из кухни и запыхавшимся взволнованным голосом закричала:
- Настя, иди-ка быстрей в прихожую, там к тебе гости приехали.
- Кто? - удивилась Настя Альбрехт, спокойная десятилетняя синеглазая девочка.
Она вышла в прихожую из гостиной и не поверила своим глазам. Перед ней стоял её отец, а рядом с ним ещё какой-то человек.
- Папа! - закричала Настя и бросилась на шею отцу.
Приезд Альбрехта обрадовал и взбудоражил всю колонию. Начались долгие расспросы и рассказы о том, как гостям удалось добраться до Ирбита, как узнать, где находятся их дети. Валерий Львович привёз много писем детям и новостей. А главное, он привёз надежду на скорое возвращение домой. Ещё долго после его отъезда велись разговоры на тему писем из дома, на тему писем из Курьи, которые они аккуратно писали родителям, но которые, оказывается, так и не дошли до адресатов...
Уезжая из Ирбита дальше, по другим колониям, Альбрехт говорил им:
- Скоро, скоро всё у вас изменится к лучшему. И, даст Бог, вернётесь домой.
Настя никак не хотела расставаться с отцом. Она плакала и хныкала:
- Папа, возьми меня с собой!
Но он не мог. Ему предстояло ещё проехать по всем шести другим колониям и вместе с пастором Сарвэ выполнить много поручений. Путь их был труден и опасен, он не мог пускаться в этот путь с ребёнком. И он оставил Настю в колонии, о чём потом горько сожалел.
Их история породила в колонии свою поговорку, свой колонистский фольклор: “Человек предполагает, а судьба располагает”, “Судьба играет человеком”. Таких поговорок слагалось потом множество.
Уезжая из колонии, Альбрехт увозил с собой кипу писем колонистов своим родным. И в каждом письме было расписано, как хорошо они отдыхают и как хорошо их здесь кормят. И ни слова о перестрелках в Курьи, о недоедании и простудах. Вот такие это были дети.

23) Сибирская зима.

Руководительница колонии Лидия Михайловна Соколова договорилась в местной ирбитской гимназии о приёме колонистов на обучение. Старших девочек в этой гимназии обучали шить.
Но когда ударили морозы, хождение в гимназию стало затруднительным. Зима 1918-1919 года наступила суровая. Иногда мороз доходил до сорока градусов. Ни у кого не было тёплой одежды. Девочки не взяли с собой даже чулок, все приехали на каникулы в летних платьицах. И все страшно мёрзли. Сёстры ходили в школу по очереди, собрав для такого похода все тёплые вещи всей семьи.
Лида с Ниной бегали в гимназию вместе. По морозу. В платьишках, в кофточках и... в босоножках. Чтобы не замёрзнуть, они бежали от одного дома до другого, забегая в подъезд, чтобы погреться, оттереть друг другу замёрзшие щёки и уши. Отогревшись, бежали дальше. До следующего подъезда. Удивительное дело - сухой сибирский мороз! В Питере после одной такой пробежки они обе уже были бы больны.
Учились они, конечно, “через пень колоду”, по собственному их высказыванию. Какая учёба могла быть в таких условиях на грани выживания?
Однажды Витя с Женей репетировали на чердаке в полной темноте и, забыв об осторожности, стали играть и разговаривать громко, в полный голос. И вдруг услышали, что по лестнице кто-то поднимается. Через замочную скважину они видели, как трепещет огонь свечи в чьих-то руках.
- Тихо, - прошептал Женя, - прячемся за трубу.
Едва мальчики успели спрятаться, за дверью послышались голоса.
- Боря, да это коты тут мяукают. Видишь, никого нет. А эта дверь на чердак всегда закрыта.
Чья-то рука толкнула дверь внутрь чердака, точно так же, как когда-то толкали её Витя с Женей.
- Это воспитатели, - прошептал Витя, - Борис Генрихович и Тамара Михайловна.
- Тихо. Молчи, - ответил Женя.
За дверью тоже молчали. Потом послышался громкий шёпот: “Томочка”. Потом снова молчание.
- Чего они там стоят так долго? - зашептал снова Витя.
- Тихо. Я тебе потом объясню.
Молчание продолжалось ещё какое-то время. Потом свет свечи двинулся, но не вниз по лестнице, а в сторону окошка.
- Уселись на наш подоконник, - шёпотом возмутился Женя, - ну, это надолго.
- Ой, Боря, какая тоска, - донёсся до мальчиков голос Тамары Михайловны. - Как домой хочется, в Гатчину! Я не знаю, сколько я ещё выдержу здесь.
- Томочка, если бы не дети! Я бы с тобой вдвоём через все преграды хоть пешком добрался бы до Питера! Но ребятишек-то нельзя бросить! Они же без нас разбегутся и пропадут, с голоду помрут! Мы должны их вернуть домой... или погибнуть вместе с ними.
- Ты допускаешь и такой исход?... Чего ты боишься?
- Тифа! Сыпняка!
И на лестнице снова наступило молчание.
Когда воспитатели, наконец, спустились по лестнице, Витя сел на рогожку около трубы и обхватил голову руками. Он больше не мог играть. Воспоминания о Гатчине, о доме, о маме нахлынули на него и затопили душу тяжёлой тоской. Слишком разительным был контраст между тем, что осталось дома, и этим пыльным чердаком и рогожкой возле дымохода.
А ночью ему снилась Гатчина. Снилось, что он в ясный солнечный день беспечно гуляет по Царскому парку мимо озера Кувшинка. Снилась сиреневая поляна возле Царского дворца, запах цветущей сирени, мраморная скамеечка и скульптуры возле неё, снилось, как он гладит мраморную девушку по руке и по ноге, а камень, нагретый солнцем, под рукой гладкий и тёплый...
Проснувшись, он снова увидел себя в переполненном доме Шеломенцева в Ирбите.
Но в этом доме было хотя бы тепло и сытно. И в гостиной первого этажа каждый вечер устраивались концерты и танцы. Мальчики особенно танцы не жаловали, так что танцевали часто “шерочка с машерочкой”, то есть девочки друг с другом. Музыканты играли вальсы, польки, краковяк, чардаш, падеспань, падекатр - то, что разучивали ещё в гимназии или дома в Петрограде.
Женя Заработкин стал завсегдатаем вечеров в колонии. Однажды он решился пригласить Лиду на концерт в приют. Но она отказалась. Он стал выяснять причины через Витю. С Витей у него установились отношения более чем приятельские, даже более чем братские, удивительно близкие душевные отношения.
- Витя, я хочу пригласить вас с Лидой на концерт в приют. Правда, у нас платные концерты, к нам приходят всякие городские дамы, но вас двоих я проведу. Я Лиду пригласил, но она почему-то отказалась, говорит, простужена. Может, ты её уговоришь?
- Жень, а я ведь знаю, почему она отказалась. Ей же нечего одеть. Мороз же на улице, а у нас ни у кого нет пальто. Я хожу в школу в куртке воспитателя. А Нина с Лидой в одних платьях бегают. И вообще-то, она, и правда, простуженная.
Перед Рождеством прошёл слух, что Петроград взят союзниками, что с Урала отправляют целыми эшелонами мясо в Петроград. В результате этих слухов только повысились цены на мясо на рынке. Жизнь колонистов осложнялась ещё больше.
В гимназии Лида познакомилась с местной шестнадцатилетней девочкой Шурой Лашмановой, талантливой, художественно одарённой девочкой. Она красиво рисовала, вышивала, хорошо пела.
Однажды она пригласила свою новую подругу с сестрой в гости в свой дом. Двухэтажный дом Лашмановых на каждом шагу вызывал их удивление. Первый этаж занимал отец - хозяин дома. Вся женская часть семьи с детьми обитала на втором этаже и входить в комнаты первого этажа не имела права.
В гостиной второго этажа разговор сразу зашёл о литературе. Шура и два её младших брата читали Лермонтова, Тургенева. Именно о повестях Тургенева и начался разговор.
- Но Тургенев - сказала Лида тоном старшей, на кого все будут равняться, - это же такой прошлый век. Это уже история литературы.
Нине тоже захотелось вставить своё слово, и она заговорила, не обращая внимания на реакцию окружающих:
- А у нас в гимназии в Гатчине все читали стихи Блока, а мне больше нравятся стихи Ахматовой. А вы любите Блока? - обратилась она к одному из братьев Шуры.
Возникло некоторое замешательство. Позже выяснилось, что ни о Блоке, ни об Ахматовой здесь в провинции ещё не знали ничего. Неловкость рассеяла Шура:
- Он очень любит Лермонтова. Почитай нам “Мцыри”, Коля.
При появлении отца в комнате, где сидели гости, все замолчали. Говорил с гостями он один. Никто больше не смел и рта открыть, пока отец не удалился. Нине стало так неловко от напряжения, стоящего в воздухе этой гостиной и в целом доме, что захотелось быстрее уйти.
Лида с Ниной после этого похода в гости долго обсуждали быт и нравы города, куда их закинула судьба. Нравы эти очень напомнили девочкам известные пьесы Островского “Гроза”, “Лес”, “Бедность не порок”. Вот так выглядела тогда российская глубинка при взгляде изнутри, жила она ещё по обычаям и правилам XVIII-XIX века. Хотя семья Лашмановых считалась как раз наиболее просвещённой в городе.

24) Первые потери.

В Ирбитский местный госпиталь Союз Городов направлял в своё время раненых с фронта. Старшие девочки-колонистки ходили в госпиталь ухаживать за больными. Такое поведение считалось тогда очень почётным и уважалось окружающими. Ходили и Лида с Ниной Михайловы, и Ира с Валей Венерт, и Лена Макаренко, и Люба Золотинкина.
Многие раненые поправлялись тут на усиленном питании, но не все. Больше всего боялись и местные врачи, и все жители города сыпного тифа. И тиф пришёл в город. Поздней осенью 1918 года в госпитале пришлось выделить отдельный барак для тифозных больных.
Из госпиталя тиф принесли и в колонию. Лена Макаренко и Ира Венерт подхватили сыпной тиф и попали в этот заразный тифозный барак. Прекрасные вьющиеся чёрные волосы и красивая толстая коса Иры Венерт всегда вызывали у девочек симпатию и зависть. Из тифозного барака она вернулась обритой наголо. И очень радовалась, что хотя бы вернулась, потому что там на её глазах каждый день из палаты уносили покойников.
Ира Венерт - юная поэтесса, склонная к философским обобщениям. Вот её записи, сделанные в альбом Нины:
“Красивые души встречаются гораздо реже, чем красивые лица.
Мы любим часто не человека, а только то, что нам нравится в нём.
Никогда не думай, что жизнь - сказка, где всегда побеждает добро,
В жизни часто бывает наоборот”.
И ещё:
“Можно всё заветное покинуть,
Можно всё бесследно разлюбить,
Но нельзя к минувшему остынуть,
И нельзя о прошлом позабыть!...
Вспоминай иногда Иру Венерт...”
Можно ли поверить, что это писала девочка тринадцати-четырнадцати лет?
А внизу кокетливая приписка наискось:
“Можешь не помнить, нисколько не нуждаюсь! Ирка.”
Вот теперь ясно, что ей именно тринадцать лет.
Все в колонии ходили простуженными. Начались болезни. Воспаление лёгких. После Рождества сильно заболел Коля Корнеев. Решили позвать врача. Недалеко жил военный врач, недавно вернувшийся из казачьего отряда. За ним послали девочку. Она вернулась ни с чем и передала свой разговор с врачом:
- Он спросил, сколько мы можем ему заплатить.
Тогда к этому врачу пошла сама Лидия Михайловна Соколова, начальница ирбитской колонии. О чём они говорили, неизвестно, только врач к мальчику не пришёл - колонии нечем было ему заплатить. Коля Корнеев умер.
О нём тужили его друзья и плакали девочки. Никто не предполагал, что это только начало, что Коля Корнеев - первая жертва этого путешествия на каникулы в хлебные места.
Нина со слезами на глазах и с девчоночьими подвываниями ворвалась в спальню к мальчикам:
- Витька, ребята... Коля-то... Коля Корнеев... умер!
Гоша Орлов вскочил, готовый, как всегда, куда-то бежать, кому-то передавать новости и этим движением рассеивать душевную травму от неожиданного известия. Но бежать было некуда - вся колония уже знала о смерти Коли Корнеева.
- Витька, бежим в приют! - позвал он приятеля.
Мальчики помчались в приют. Они бежали так быстро, словно от скорости их бега зависела Колина судьба. Они ещё не понимали всей необратимости и безысходности слова “умер”.
Женя Заработкин выслушал новость молча. Потом глубокомысленно заявил:
- Да, брат, судьба играет человеком.
И снова надолго замолчал. Но мальчики не могли молчать. Гоше казалось, что надо немедленно что-то делать, что-то предпринимать.
А Женя молчал. Он сидел на стуле в приютской гостиной и молчал. Потом понял, что мальчики смотрят на него, как на старшего и более опытного в жизни, и ждут его реакции на такое событие.
- Не суетитесь, ребята, - сказал он. - Смерть дело такое... не терпит суеты. Садитесь, расскажите, от чего он умер.
- У него было воспаление лёгких.
- Точно воспаление? Не тиф? Не сыпняк?
- Толком никто не знает, врач к нему не пришёл. Мы хотели вызвать врача, а он не пошёл, колонии же нечем ему заплатить. - Гоша нехотя высказал эту устаревшую новость и снова с ожиданием посмотрел на Женю.
- Лишь бы не сыпняк, - снова заговорил Женя, - а то все можем за ним следом отправиться...
Лида сильно кашляла по ночам. А днём у неё всё время болела голова. Она время от времени ходила к медсёстрам мерить температуру. Температура была высокой. Медсестра отправляла её в постель, давала малинового варенья и поила чаем с травяным настоем, больше она помочь ничем не могла. Но после смерти Коли Корнеева Лида перестала ходить в лазарет. Ей стало казаться, что в лазарете витает дух умершего Коли Корнеева.
Больных в колонии становилось всё больше и больше. Под Новый Год Вера Струкова и восьмилетний Адя Коппель лежали в лазарете с воспалением лёгких.
Но разве что-нибудь может остановить детей, жаждущих развлечений? Девочки задумали гадать на Новый Год. Самым пустым и поэтому самым удобным местом для гаданий был именно лазарет. Обставили гадание по всем правилам. Принесли стакан с водой, достали кольцо, “одолженное” у одной из нянечек, няни Саши, большой компанией расселись вокруг стола. Маруся Сорокина стала смотреть на кольцо, а остальные - на неё. В лазарете надолго повисло напряжённое молчание. И вдруг Маруся закричала:
- Наполеона вижу! - вскочила со стула и выбежала в коридор.
Девочки за ней. Адя остался один с воображаемым Наполеоном и с высокой температурой. Когда он тоже выскочил в коридор с криком: “не хочу с чертями оставаться!”, в историю уже вмешались воспитатели и водворили его обратно в лазарет, решив, что он бредит от высокой температуры.
Весёленькая была, конечно, жизнь у тех воспитателей!..
И всё-таки, очень повезло ребятам ирбитской колонии с воспитателями. Всеми правдами и неправдами они обеспечивали не только достаточное питание детям и хорошее отопление дома Шеломенцева, но и само воспитание, в котором так нуждались ребятишки. Особенно запомнились ребятам преподаватели: Вера Ивановна Тотубалина, Михаил Александрович Правдин, его жена Надежда Гавриловна Правдина, Борис Генрихович Ольдерогге. И начальница колонии - Лидия Михайловна Соколова. Замечательное напутствие она дала Нине при расставании.
“Не шумной беседой друзья познаются,
Они познаются бедой.
Как горе нагрянет
И слёзы польются -
Тот друг, кто заплачет с тобой.”
И наискось через все напутствия:
“Люби всех - доверяй избранным”.
От Л. М. Соколовой
Справедливости ради следует всё же признать, что шалости в колонии случались не часто. Все дети были на редкость воспитанными. Они строго соблюдали режим. Они сами, без напоминаний воспитателей читали молитву на ночь перед сном. Кто знает, может быть, благодаря этой их воспитанности с ними случилось не так уж много неприятностей, как можно было бы предположить, если бы на их месте оказались современные дети.

25) Жизнь меняется к лучшему.

Перед самым Рождеством в колонии неожиданно появился незнакомый иностранец, не знающий по-русски ни гу-гу. Карл Иванович Коллес (или Чарлз Коллз), представитель Сибирского отделения Американского Красного Креста (АКК). Однако ознакомиться с жизнью колонии и с её проблемами он сумел. Знание языков тогда не было чем-то особенным в среде образованных русских людей. Борис Генрихович Ольдерогге знал три языка: немецкий, английский и французский. И многие другие преподаватели знали языки. Приезд Коллеса резко изменил жизнь в колонии.
Американцы появились одновременно во всех шести колониях, когда те уже дошли до последней крайности, когда дети стали умирать от голода, холода и болезней.
Уже перед Новым Годом Лидия Михайловна Соколова съездила в Самару и привезла оттуда пальто, тулупы, шапки, тёплые платья, сапоги и даже украшения для ёлок. Новый Год 1919-й встречали как настоящий праздник! Были подарки (наряды для девочек), а главное, вкусный обед! После Нового Года есть стали сытно, а учиться ходили в тулупах.
Но главное, что получили колонисты от американцев, - обещание вернуть их домой, в Петроград, обещание содействовать всеми силами возвращению домой, как только будет возможность, как только закончится анархия на железной дороге и вокруг неё.
Так иногда дети играют с котёнком, дёргая за верёвочку, на конце которой привязан кусочек колбасы.
Зеркал в колонии не было. Лида, получив белый некрашеный овчинный тулуп, долго смотрелась вечером в оконное стекло, разглядывая взрослую незнакомую красивую девушку в тулупе и в такой же овчинной шапке со спущенными ушами. Она выпустила косы на белый воротник тулупа и осталась собой довольна.
На Рождество их с Витей снова нелегально пригласили в приют на концерт. Женя встретил их ещё в прихожей, помог Лиде снять тулуп и был, казалось, очень рад их приходу. А в гостиной спросил у Вити:
- А скрипка где? Я думал, ты нам тоже что-то сыграешь?
Витя обиделся. Пригласил, называется, в гости. Выходит, без скрипки я для него ничего не значу. Только одна Лида. Ну и оставайся со своей Лидой. Когда Женя ушёл на сцену, он сказал Лиде:
- Я сейчас приду.
А сам направился назад в колонию. И всю дорогу лепил снежки и со злостью кидал их в стены домов. Эх, Жека-Жека! А я-то думал! Настроение сделалось тоскливым и хотелось плакать, как маленькому...
А в приюте шёл концерт. И голос ведущей громко объявлял:
- Однозвучно гремит колокольчик. Поёт Александра Лашманова. Аккомпанирует Евгений Заработкин.
И зазвенел голос шестнадцатилетней Шуры Лашмановой.
...Столько грусти в той песне унылой,
Столько чувства в напеве родно-ом...
И мягкий голос Шуры изливал в зал столько чувства, сколько не всегда услышишь и на концертах знаменитостей. И Женя играл в тот день как-то особенно. И между куплетами вставлял такие проигрыши, каких Лида никогда прежде и не слышала. Ей всё нравилось. Она изо всех сил старалась удерживаться и не кашлять во время исполнения песен.
После концерта Женя подошёл к ней.
- Как вам понравился наш концерт? А где Витя?
- Концерт замечательный. А Витя куда-то ушёл. Сейчас придёт.
Но Витя всё не возвращался. Из гостиной все уже разошлись. Остались одни свои приютские.
- Да где же Витя, наконец?
- Может быть, он ушёл один? Лида, не беспокойтесь, я вас провожу.
На улице холодный воздух опять заставил Лиду закашляться. Но она справилась с кашлем и заговорила.
- Женя, вы сегодня чудно играли, просто изумительно, я давно уже не слышала такой вдохновенной игры. А что это за проигрыши были в “колокольчике”, когда пела Шура Лашманова? Кажется, я таких никогда не слышала.
- Да это я так просто. От себя, - смутился Женя.
- Женя, но это же было великолепно! Женя, да вы настоящий музыкант!
Лида снова закашлялась.
- Нет-нет, это не просто комплимент. Я знаю, что говорю. Я из музыкальной семьи. Мой папа - солист Императорского оркестра... То есть, бывшего оркестра, сейчас он распущен...
Женю часто хвалили за игру. Но никогда ещё похвала не была ему так приятна. Он глотнул что-то, подступившее к горлу.
- Лида, завяжите шапку, а то простудитесь, мороз же.
- Ничего, я и так уже давно простужена, ещё из Курьи. Мы туда поехали на лето, а в августе вдруг наступила зима.
И этот факт почему-то показался им обоим таким смешным, что они долго смеялись. Лида ещё что-то объясняла. А Женя вдруг перестал понимать, что она говорит. Остался один голос, звенящий, как колокольчик. И тембр этого голоса надолго запал ему в душу. У подъезда дома Шеломенцева они расстались. Лида подала руку:
- До встречи, Женя.
Женя осторожно взял её руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Всю обратную дорогу он не шёл, а летел. На крыльях счастья. Вернувшись в приют, он взял мандолину и долго разговаривал с ней, пытался воспроизвести Лидин голос.
“Однозвучно гремит колокольчик.... А мой папа солист Императорского оркестра... и дорога пылится слегка-а... Женя, вы настоящий музыкант... разливается песнь ямщика-а... до встречи, Женя... до встречи, Женя...”
- Жека, что это ты такое играешь? - вывел его из задумчивости голос соседа по койке.
А Лида тем временем отчитывала Витю.
- Ты поступил очень нехорошо. Порядочные люди так не поступают! Ну посуди сам, ты вырастешь взрослым, привезёшь какую-нибудь женщину в театр в Петрограде и бросишь её там? Да? Это непорядочно! Мужчина должен быть основательным и надёжным, чтобы рядом с тобой женщина чувствовала твою надёжность. Мне папа поручил смотреть за тобой и за Ниной, чтобы ты вырос порядочным человеком. Пожалуйста, сделай милость, больше так не поступай!

26) Американцы.

После Нового года в колонию стали приезжать представители самых разных заинтересованных организаций: шведский пастор, представитель Американского Красного Креста, представитель английской христианской организации ИМКА и даже представитель французского оккупационного правительства из Саратова.
Было, оказывается, и такое!
Наконец, прибыли американцы, знающие русский язык, хоть не очень хорошо, но вполне достаточно для бытового общения. Они привезли с собой продовольствие, одежду и много штук фланели и бязи для самостоятельного пошива белья.
Все девочки в колонии с удовольствием занялись шитьём, заменяя свою изношенную одежду, взятую с собой для летнего отдыха. Вскоре вся колония, как в униформе, ходила в синих юбках, серых кофточках, а мальчики в серых рубашках.
Американцы стали фактически распоряжаться в колонии. С воспитателями не советовались. От них точно так же, как от детей, требовали беспрекословного подчинения. Кто пытался возражать, того сразу увольняли. Уволили и Надежду Гавриловну Правдину, которая в самое трудное для колонии время выменяла на продукты все свои драгоценности. Но сейчас она не сумела подчиниться новым хозяевам, их диктаторским нравам.
Справедливости ради, надо сказать, что некоторых воспитателей и следовало уволить. Так начальницу Петропавловской колонии Вознесенскую Христину Фёдоровну отстранили с такой формулировкой: “за присвоение общественных денег и продуктов”. Христина Фёдоровна приехала в детскую колонию с мужем и двумя взрослыми сыновьями: старший Владимир был мичманом царского флота, а младший Алексей студентом медицинского отделения Петроградского Университета. Ничего себе, деточки!
Справедливости ради... Это очень трудно - писать о каждом человеке, обо всех его поступках, придерживаясь только справедливости. Очень многие герои моей повести, долго проявлявшие прекрасные качества своего характера, выдержку, самоотверженность, любовь к детям, вдруг срывались на поступки, достойные осуждения. Все мы люди, всего лишь люди...
Подчиняться американцам приходилось и в случае их правоты, и неправоты. Что делать - таков закон жизни: кто платит, тот и заказывает музыку. Свои деньги у колонии давно уже кончились. Единственную возможность выжить воспитатели нашли в том, чтобы подчиниться диктату американцев, оказаться под их властью, но полностью на их обеспечении.
Воспитатели, люди русские и интеллигентные, не привыкшие в России к такому жёсткому давлению, просто стушевались. И превратились фактически в рядовых воспитанников колонии.
Порядок американцы установили жёсткий. Ввели систему самообслуживания и дежурств. Первое, что сделали новые хозяева колонии - провели в доме Шеломенцева тщательную дезинфекцию. Эпидемию тифа удалось предотвратить. Всех заставили вымыться в бане с керосином.
Карл Иванович Коллес, как-то быстро освоивший русский язык, провёл в колонии общее собрание детей. Он пристыдил всех за плохую учёбу, за плохо убранные помещения. И почему-то после этого собрания всем стало стыдно. Если до собрания почти никто не следил за чистотой и порядком в спальнях, полагаясь по русской привычке на нянечек, то перед посторонним человеком, американцем, всем стало стыдно.
- До какой возраст няня убирать твой постел? Какой болшой стыд! В Америка нет няня. Я сам есть свой няня! - говорил Карл Иванович с большой экспрессией, размахивая руками и путая окончания существительных, времена глаголов и числа.
Уж если говорить, положа руку на сердце, то Чарльз Коллз очень грешил против истины. Америка, всего полвека назад отменившая рабство, с трудом привыкала к самообслуживанию. Первое время после отмены рабства негры, получившие свободу, долго не знали, что с нею делать, и оставались на попечении своих бывших хозяев, продолжая служить им верой и правдой. А белые, признав официально за неграми равные права, на деле без зазрения совести продолжали пользоваться их бесплатным трудом.
Но время шло, к началу двадцатого века в Америке выросло новое поколение свободолюбивых людей, желающих истинного равноправия, раз уж оно провозглашено. Все эти праздники: день равноправия женщин (восьмое марта), день солидарности трудящихся (первое мая) - ведь это всё американские изобретения, результат борьбы именно американцев за равноправие.
В Америке стало невозможно найти бесплатную прислугу, не заражённую идеями равноправия. Старшее поколение белых и богатых американцев с трудом воспринимало прислугу платную, а вовсе без прислуги обходиться ещё не привыкло.
Единственное, что может оправдать Чарльза Коллза, - то, что он был англичанином и всего лишь работал в АКК.
Но дети усовестились и всерьёз взялись за самообслуживание. А главное, за учёбу. Каким-то образом Чарльз Коллз сумел внушить всем, что учиться надо в любых условиях, и учиться надо хорошо. Этот настрой на учёбу потом удивлял даже самих американцев. Руководители АКК писали в своих донесениях в Вашингтон: “Русские дети очень любят учиться, не прекращают учёбы ни при каких обстоятельствах”.
Когда с воспитателями разговор не получался, американцы отдавали распоряжения напрямую дежурным. Дежурили только старшие мальчики, и они-то фактически и превратились в воспитателей. Дисциплина в колонии резко улучшилась.
К весне особую активность стали проявлять ирбитские клопы. Их травили керосином, выставляли вещи на мороз - ничего не помогало. Ночью они не давали детям спать. При свете свечи видны были целые процессии, целые демонстрации клопов, направлявшихся к своим жертвам. Девочки залезали с ногами на подоконник и смотрели, как клопы, не обнаружив их на привычном месте, поворачивали и толпой ползли к подоконнику.
Это кажется преувеличением сейчас, но так написано во многих воспоминаниях и именно такими словами. Вот такой была российская глубинка в начале двадцатого века, вот такой была “Россия, которую мы потеряли”.

27) Игры с огнём

Среди местных жителей ходили то ли слухи, то ли легенды о повальной эпидемии летаргии*. Рассказывали, что похоронили уже несколько человек, заснувших странным длительным сном, а потом раскапывали через какое-то время их могилы и обнаруживали покойников живыми.

* Летаргия - длительный болезненный сон, от нескольких дней до нескольких месяцев, и даже лет.

Страшные слухи и разговоры об этих смертях девочки перенесли и на свои игры. Однажды, уже по весне, они играли в покойниц. Украсили ветками черёмухи двух девочек: Любу Золотинкину и Лёлю Бабушкину. Лица им разрисовали углём и мелом, положили девочек на стол и стали ходить вокруг них хороводом и отпевать, то есть завывать с причитаниями, точно так, как они видели и слышали это недавно в церкви. Плакальщицы завывали по-детски очень старательно:
- Ах, ты моя хоро-ошая, на кого же ты нас поки-инула-а!...
- Девочки, Люба получилась не очень похожа на покойницу, а Лёля - прямо покойница на пять с плюсом!
- Ах так! - возмутилась Люба, - ну и не буду тогда покойницей, не желаю умирать! - она слезла со стола и испортила всю игру.
На шум прибежали воспитательницы и прекратили это безобразие...
Ирбит весь расположен на берегу речки Ницы. Речка эта равнинная, неторопливая, берега низкие, глинистые, вязкие. Очень много стариц, притоков, всяческих омутов и омуточков с ключами на дне. Ключи самые разнообразные, как выбрасывающие воду в омут из-под земли, так и засасывающие воду из омута под землю. Ница впадает в речку Тавду, а Тавда в Тобол.
4 июня, когда на улице сильно потеплело, но вода в реке ещё не успела прогреться, девочки побежали купаться. Очень уж не терпелось им после холодной и болезненной зимы снова окунуться в радостный летний отдых, каким запомнился им прошлогодний курорт Курьи. Ярко-зелёная первая майская трава на берегу реки Ницы, не тронутая ещё ничьими ногами, сама собой, одним своим видом и запахом поднимала настроение.
Купались на широком месте, где в Ницу впадает другая маленькая речушка. Большая компания: Вера Струкова, Лида Михайлова, Маруся Сорокина, Настя Александрова - накупались и, довольные, шли назад в колонию обедать. Встретили на тропинке тех самых бывших “покойниц”, Любу Золотинкину и Лёлю Бабушкину, которые ещё только собирались купаться. Девочки повернули всей компанией назад и пошли с ними снова на речку. Как хорошо, что пошли!
Люба Золотинкина хорошо плавала и поплыла далеко на середину реки. Лёля Бабушкина за ней. Девочки не разглядели, как попали в водоворот. Их стало засасывать в воронку. Те, что сидели на берегу, услышали крик Лёли: “спасите!”.
Люба боролась молча, хотя её тоже засасывало к центру воронки. Наконец, ей удалось вырваться из омута, но теперь её относило течением к противоположному берегу реки. По тому берегу шёл какой-то мальчик с удочкой. Он бросил верёвку с крючком Любе и вытащил её на берег. Люба растянулась на земле и тут же потеряла сознание.
А Лёля продолжала барахтаться и кричать. Вера Струкова разделась и поплыла ей на помощь. Лида тоже хотела последовать за ней, но Вера остановила её одним жестом руки:
- Не надо, Лида, я лучше тебя плаваю.
Вытащить Лёлю не удавалось, Веру саму стало засасывать в водоворот. Вера поплыла обратно, а Лёля уже совсем скрылась под водой.
Тем временем, Лида, пробежав по берегу, нашла чью-то лодку. И девочки на лодке поплыли к месту событий. Но Лёлю спасти не удалось. Её выловили только через несколько дней.
Любу с трудом перевезли с другого берега - она сопротивлялась и не хотела залезать в лодку, кричала: “не хочу, я утону!” Её привязали к лодке и привезли в колонию. Она бредила несколько дней после такого купания. Но осталась жива. И прожила очень долго, около девяноста лет.
Никто не мог поверить в такие совпадения, даже сами их участники: выжила именно Люба Золотинкина, которая во время той дурацкой игры в покойниц отказалась умирать. А погибла Лёля Бабушкина, которая была “покойницей на пять с плюсом”.
Лёлю похоронили на местном кладбище под берёзками. Самодеятельная поэтесса Ира Венерт, которая сама только-только вырвалась из смертельно опасного тифозного барака, сочинила стихи.
Счёт погибших колонистов пополнялся. Летом в Ирбите умерли ещё двое детей, Таня и Коля Поликарповы, от дизентерии - наелись незрелой рябины в лесу.
Каждый из нас воспитывается на тех событиях, которые преподносит ему жизнь. Многие из этих детей после смерти Лёли Бабушкиной стали суеверными. Нам ли осуждать их за это?


28) АКК действует

В то время как в Москве Союз Городов неохотно передавал свои документы и средства вновь организованному безденежному Русскому Красному Кресту, на всей огромной территории Сибири от Владивостока до Урала развернул свою деятельность Американский Красный Крест (АКК). По официальным сообщениям американцы вложили в Сибирскую миссию двадцать три миллиона долларов, по тем временам огромную сумму. Миссия состояла в развёртывании госпиталей, обеспечении раненых и нуждающегося населения. Из Владивостока отправили на запад тридцать три железнодорожных состава с продовольствием, медикаментами и одеждой.
Средства эти шли на поддержку тыла армии Колчака. Хоть в отчётах АКК и написано, скольким мужчинам и скольким женщинам они помогли, но нигде не написано, кто были эти мужчины и женщины. Вопреки уставу Международного Красного Креста, предписывающему не вмешиваться во внутренние дела воюющих стран и помогать нуждающимся, независимо от их национальности и партийной принадлежности, АКК помогал только Колчаковской армии и белочехам.
Американский генерал Грейвс, командующий американским экспедиционным корпусом в Сибири, в своей книге “Американская авантюра в Сибири”, резко осуждал доставку продовольствия армии Колчака и особенно помощь белочехам, рассматривая это как явное вмешательство во внутренние дела России.
Спасение петроградских детей входило в деятельность сибирского отделения АКК как частная задача.
Руководителем миссии АКК по спасению петроградских детей с ноября 1919 года стал майор (а впоследствии полковник) Райли Аллен, молодой журналист, совсем недавно главный редактор одной из популярных газет в Гонолулу на Гавайских островах.
Что влекло его, преуспевающего журналиста, живущего в красивой и тёплой стране, в Сибирь, на лишения и невзгоды?! Кто знает...
Кому из нас не знакома тоска и тяга к настоящему делу, к героической трудной деятельности, которая прославит тебя на веки вечные! Это голос Провидения, зов его. Но одного зова мало. Надо ещё проявить настойчивость, чтобы найти это дело, к которому Провидение тебя призывает.
Первоначально Аллен стал пресс-атташе при АКК во Владивостоке. Но как только он услышал о погибающих петроградских детях, сразу почувствовал - вот оно, то дело, то настоящее дело, ради которого только и стоило ехать в Сибирь. И он ринулся его выполнять, не представляя себе всех предстоящих ему трудностей.
Генерал Грейвс был против того, чтобы связываться с русскими детьми, но, видя азарт, с которым взялся за это дело Аллен, разрешил и даже дал своих солдат для охраны поездов.
Первоначально в планы Аллена в отношении петроградских детей входила только материальная помощь. Он хотел просто сохранить детей от тифа, от голода, обеспечить их выживание в тех шести колониях, где дети переживали зиму, до победы Колчаковской Белой Армии, а затем, после восстановления железнодорожного сообщения с Петроградом, вывезти их в Петроград.
Но вместо обещанного форсированного летнего наступления Белая Армия Колчака вдруг начала отступать под напором Красной Армии и помогавших ей партизан. Красные подошли совсем близко к городкам, где размещались петроградские колонии: к Тюмени, к Ирбиту, к Троицку.
В июле 1919 года штаб АКК в Вашингтоне одобрил решение Аллена о переброске петроградских детей в Омск, столицу колчаковской России, где жизнь была хоть как-то налажена.
Сказано - сделано. Работники АКК действовал по-американски чётко. Сформировали три поезда, гружённых продовольствием, укомплектованных штатом медсестёр от АКК. Каждый поезд состоял из сорока товарных вагонов под охраной вооружённых американских солдат. Молодые, хорошо тренированные солдаты бравировали тем, что могли на ходу вскочить в поезд.
Чисто по-человечески они понятны, эти парни, воспитанные на легендах времён первоначального освоения Америки, где обязательно были скачки, погони, прыжки на ходу в поезд и из поезда, с коня и на коня. Видимо, и тренировки солдат предусматривали такие прыжки.
Детей из пяти колоний в спешном порядке, буквально из-под носа красных, вывезли на этих поездах в Омск. Шестую колонию из Шадринска вывезти не успели, двести шестнадцать детей остались по ту сторону фронта, у красных. На восток ехали уже только восемьсот пятьдесят детей.
Их поднимали среди ночи по тревоге, собирали в спешке перед самым приходом красных и пешком вели до станции, где стояли эти поезда от АКК.
Толпы людей осаждали любой поезд, идущий на восток - все бежали от наступающей Красной Армии. Так описана в воспоминаниях детей обстановка на вокзале в Челябинске, откуда отправлялись почти все группы первой колонии. Без помощи вооружённых американских солдат дети никогда не смогли бы погрузиться на поезд.
Воспитатели уже давно превратились в таких же детей и находились полностью в подчинении АКК. Воспитание проводилось в чисто нравственном дружеском плане. Всю материальную заботу о колонии взяли на себя американцы.

29) В путь!

Формально отъезд в Омск объявлялся добровольным. Каждому предлагалось решить для себя, едет он с колонией в Омск, или?... А вот что “или”, никто даже сформулировать не мог. Куда было деваться детям без денег, без родственников и при полнейшей окружающей их анархии?
Вначале мистер Коллз сообщил весть об эвакуации на восток в Омск воспитателям. От них зависело многое. Своих воспитателей дети любили. Если бы те активно воспротивились отъезду, то неизвестно, удалось бы американцам вывезти детей так быстро и организованно или нет.
В ирбитской гостиной на собрании воспитателей повисла тишина. Как первая реакция на сообщение Коллза об отъезде на восток в Омск. И вдруг, при полном молчании всех остальных, Борис Генрихович заявил:
- Ну конечно, мы едем с вами в Омск.
- Детей надо так настроить, - продолжал Чарлз Коллз, - чтобы никакого противодействия не было. В дороге нам некогда будет ими заниматься. Надо, чтобы они ехали добровольно. Их ни в коем случае нельзя оставлять с красными! Большевики их развратят своими социалистическими лозунгами о равенстве. Большинство детей в колонии из состоятельных семей, для большевиков они - буржуи. А красные буржуев расстреливают на месте по прихоти своих командиров.
- Настроим, Карл Иванович, настроим. Не беспокойтесь,- опять заверил Борис Генрихович.
И все воспитатели согласились. Как хорошо, когда не надо принимать решение, когда кто-то уже принял его за тебя!
А из Петропавловской колонии детей увезли просто обманом. Посадили в поезд, якобы отправляя в Петроград. И уже потом из окна вагона дети увидели, что поезд идёт в обратную сторону, на восток. С дороги дети посылали домой в Петроград письма. И эти письма чудом сохранились.
Гораздо труднее восприняли отъезд старшие мальчики.
Гоша Орлов вбежал в спальню на втором этаже ирбитского дома со своей всегдашней поспешностью и сходу выпалил.
- Мы едем в Омск! Всем велели собираться.
- Какой Омск! Ты что?
- Как в Омск?! А в Петроград когда?! - зашумели мальчики.
- А теперь Омск будет столицей. Петроград, говорят, взят союзниками, - не растерялся Гоша.
В первый и единственный раз Гоша высказал вслух неверную новость. Но и тут он передал только то, что слышал сам.
- Нет уж, мы в Омск не поедем, - медленно, почти по слогам произнёс Алёша Рейхберг. - Где Омск, а где Петроград? Мы поедем в Петроград.
Голос его прозвучал так по-взрослому весомо, что все мальчики в спальне замолчали.
- Кто это мы? - поинтересовался Витя.
- Вот мы вдвоём с Пашей Кулаковским. Сами.- И Паша кивнул в ответ.
Мальчики долго молчали, каждый обдумывал свою судьбу. Витя посмотрел на своего друга Женю Заработкина. Женя давно уже стал завсегдатаем в колонии и другом всем друзьям Вити.
- Ох, и трудно вам придётся самим-то, - сказал Женя. - Я был беспризорником, так я знаю. Вы уж, если пристали к этим американцам, так и держались бы за них. Они вас и кормят, и поят, и одевают. Чего вам ещё?
- Женя, а приютских они берут с собой? - спросил Алёша.
Все мальчишки заинтересованно посмотрели на Женю Заработкина. Каким-то удивительным образом этот бывший беспризорник со своим практическим взглядом на жизнь сумел без всяких усилий завоевать уважение среди ребят.
- Не знаю. А если и не берут, то я и без спросу поеду с вами. Вы же меня не выдадите?
...Приютских в Омск не брали. Карл Иванович Коллес не разрешил. Хотя приютские дети были тоже петроградцами и очень воспитанными и вежливыми детьми, но... приютскими, сиротами! Это были не те дети, о которых мистер Коллз обещал позаботиться! Перед самым отъездом к Коллесу пришла большая делегация воспитателей и детей колонии.
- Карл Иванович, так как же насчёт приютских? Ведь они тоже наши питерцы, - обратилась к Коллесу начальница колонии Лидия Михайловна.
- Приютским ничего не грозит и при красных, - резко ответил Коллес.
- Но ведь ребята так сдружились...
- А мы без них никуда не поедем - выступил вперёд Серёжа Лопухин.
- ...как-то жалко будет их разлучать, - продолжала Лидия Михайловна.
- Некогда! Некогда мне сейчас приютами заниматься!
Ребята зашумели и заговорили все разом.
- Если так, то они без спросу с нами поедут.
- Карл Иванович, а мы на вас так надеялись!
И Карл Иванович сдался. Заваленный кучей дел перед отъездом, он просто не хотел спорить по пустякам. И потом, какие-то полсотни человек, конечно, погоды не делали. Важнее сохранить доверительное отношение детей и воспитателей к американцам. Отказавшись брать приютских, он восстановил бы против себя всю колонию, по крайней мере, ирбитскую. И Карл Иванович махнул рукой.
- Ах вы, демонстранты! Ладно, пусть едут!
Приют слился с колонией.
Вечером после отбоя Борис Генрихович и Тамара Михайловна вышли из дома Шеломенцева пройтись по Ирбиту и попрощаться с городом. Они прошли по Александровской улице, потом свернули к реке.
- Боря, как ты решился? Один за всех! Я просто ужаснулась в тот момент, а вдруг все откажутся?
- Такого не могло быть, Томочка, - улыбался он. - Все наши воспитатели давно сделали уже этот выбор. Когда подчинились диктату американцев. А теперь жребий брошен. Раз уж жизнь так решительно требует от нас... немедленно сделать выбор между красным и белым цветом, то надо уж... выбирать. Красный - цвет крови, а белый - чистоты. Мы едем не куда-нибудь в Америку, а в Омск, в новую столицу России. Под защиту нашей Белой Армии.
- Ой, Боря, ты такой смелый и решительный! Просто рыцарь без страха и упрёка!
Сколько наших поступков в жизни, спустя какое-то время, казались нам самим удивительно глупыми! Но это спустя время. А в момент их совершения они были для нас очень даже умными и логически обоснованными.
Борис Генрихович Ольдерогге, потомок ганзейских купцов, крестник императрицы Марии Фёдоровны и сын почётного гражданина Гатчины Генриха Ольдерогге, просто не мог принять другого решения.
Шура Лашманова не принадлежала ни к колонистам, ни к приютским. Она родилась и выросла в Ирбите, жила в своём доме с отцом и матерью. Но для неё эти девочки-колонистки, несмотря на их сиротскую жизнь, стали на зависть близкими и привлекательными. И она не задумываясь, втихаря от родителей, оставила дом и родных и поехала с колонистами в неизвестность.
Что так привлекало её в колонистской жизни? Её воспоминаний у меня нет. Додумываю сама: видимо, свободные нравы в колонии по сравнению с тиранией отца, которая царила в доме Лашмановых в Ирбите. Видимо, дружба колонистов, доброжелательность их друг к другу, жизнь под девизом “один за всех и все за одного”.
Девочки с возмущением спрашивали воспитателей:
- Почему нас везут не в Петроград, а всё дальше и дальше от Петрограда?!
- Тамара Михайловна, мы хотим домой, в Петроград! - громче всех кричала Нина, чувствуя поддержку всех остальных ребят.
Тамара Михайловна, если бы честно признаться, сама боялась эвакуации на восток. Но ведь если сказать об этом вслух, то все девочки захотят остаться с ней. А как она одна без денег может взять на себя заботу и ответственность за детей? Она понимала, что спасение детей на данный момент в том, чтобы ехать с американцами.
- Девочки, на запад пока поезда не ходят. Там дорога разобрана, - внушала она детям. - Пока её починят, почему бы не покататься по Сибири и не посмотреть разные города? Ведь вряд ли мы с вами когда-нибудь ещё в жизни попадём сюда. А места здесь красивые. И города красивые.
С такой вот установкой на осмотр красивых достопримечательностей дети отправились в путешествие по Сибири. Конечной целью объявлялся Омск, как предполагаемая столица Российской империи.
Не все колонии ехали в Омск поездом. Из Тюмени добирались пароходом “Святой ключ” по реке Туре, Тоболу и Иртышу. Дети впоследствии подробно опишут, как они ловили рыбу в реке Туре простыми наволочками, а на остановках собирали ягоды в лесу.
Из Ирбита 20 июня поехали в теплушках до станции Тавда. Там на реке Тавде детей ждал заранее зафрахтованный пароход “Наследник”. Грузились на пароход под канонаду. Красная Армия уже вела бой за станцию Тавда. По реке Тавде, затем по Тоболу добрались до Иртыша.
В городе Тобольске при слиянии рек Тобола и Иртыша перешли на другой пароход “Европа” и по Иртышу добрались до Омска. Погрузка на пароход в Тобольске напоминала погрузку на поезд в Челябинске. Те же толпы народа, солдаты, матросы, беженцы, стремящиеся уехать как можно дальше на восток, осаждали каждый пароход. Тобольск в то лето наводнили беженцы, подняв до неслыханного здесь уровня цены на рынке.
Но детям запомнилось не это, не толкучка на пристани, не неудобства корабельной жизни, а то, что вокруг была неописуемая красота. Много лет спустя, в своих воспоминаниях они напишут:
“Иртыш очень красивая река с множеством островов. По Иртышу ехали шесть дней. В Тоболе вода жёлтая, а в Иртыше голубая, и какое-то время после слияния вОды текут параллельно, не перемешиваясь друг с другом”.
Борис Генрихович стоял на палубе “Европы” в окружении ребятишек и подробно рассказывал им всё, что сам помнил из истории освоения Сибири.
- Вот посмотрите. Сначала жёлтые воды Тобола текут, не перемешиваясь с голубыми водами Иртыша, но потом время, ветер, течения, сама жизнь заставляют их всё-таки перемешаться. Вот так смешался русский народ с другими народами Сибири, и стали мы одним народом. А свою последнюю битву Ермак Тимофеевич вёл именно здесь на Иртыше. И погиб в Иртыше. Утонул. И с тех пор не было войн на этой земле. Да и вправду, разве можно воевать, убивать друг друга среди такой красивой природы?
Что ж! Неплохой психологический приём - отвлечь внимание детей на окружающие красОты.
На пароходах, а особенно на остановках, дети ели, что попало: ягоды, собранные в лесу и любые продукты, какие удавалось “стрельнуть” у беженцев. Начали болеть дизентерией. И даже со смертельными исходами.
Но несмотря ни на что, АКК провели поистине грандиозную организационную работу. Одновременно перевезти в Омск восемьсот пятьдесят детей из пяти разных городов, да ещё перед самым наступлением Красной Армии... Это способно вызвать уважение к такой организации. Справедливости ради...

30) А мы сами.

Алёша Рейхберг и Паша Кулаковский провожали пароход с отъезжающими друзьями, стоя на пристани станции Тавда. Они не отказались от своего намерения уехать в Петроград. Отправив пароход, они нашли пустующий товарный вагон на железнодорожных путях. Обеспечив себе на ночь такое ненадёжное пристанище, они стали осматриваться на станции и выяснять, как можно уехать на запад.
После того, как по реке Тавде ушёл последний пароход, на станции начались грабежи. Мальчики увидели громадную дыру, пробитую в задней стене пакгауза. Возле этой дыры на земле валялся большой бумажный мешок с порошком какао, в одном углу бумага порвалась, и какао высыпалось на землю. Через дыру в стене пакгауза они увидели, что внутри лежит ещё множество мешков с мукой и ещё с чем-то. Мальчики перетащили рваный мешок с какао в свой вагон, ещё толком не зная, что они будут с ним делать.
На следующий день к ним присоединилась девочка, Зина Лобашко, тоже не захотевшая уезжать на восток. Такой коммуной в три человека они прожили в вагоне несколько дней. Еду доставали на базаре воровством. Зина готовила её на костерочке посреди вагона.
Тем временем в Тавде установилась советская власть. На третий день они встретили на базаре воспитателя Николая Матвеевича Григорьева. Теперь уже бывшего воспитателя. Он тоже остался в Тавде с целью добраться своим ходом до Петрограда. Вот он-то и добился для них от новой (красной) власти разрешения на выезд... Но только до Перми! Дальше Перми железная дорога не действовала.
В поезд набилось огромное количество “зайцев” всех пород. После разгрома Красной Армией восстания белочехов очень много пленных австрийцев, чехов и немцев, пробирались на запад в надежде попасть на Родину. Без документов, без денег, без права находиться в этой стране и на свободе, плохо зная русский язык, голодные, уставшие, иногда больные, а иногда даже раненые - они с животным упорством пробирались на запад, на запад, только на запад.
Питались они, чем придётся, что удастся “стрельнуть” на станциях. Вдоль железной дороги в некоторых местах в большом количестве росла дикая малина. Когда поезд останавливался, весь этот нелегальный контингент, все эти “зайцы” выпрыгивали из вагонов и, как настоящие травоядные, обгладывали кусты этой малины.
После Перми наши приятели во главе с воспитателем Николаем Матвеевичем долго шли вчетвером пешком по шпалам или лесом, пока не вышли на какую-то безымянную разбитую станцию, от которой поезд уходил на запад. Они влились в общий поток зайцев-беженцев, и им тоже неважно стало, что за поезд, куда идёт, лишь бы на запад. Залезли в открытый товарный вагон и поехали.
Через три месяца, в холодном и ветреном октябре 1919 года оголодавшие, простуженные, не мытые всё лето, похудевшие и обросшие, прибыли они вчетвером в Петроград на Московский вокзал. Обойдя все закрытые и заколоченные досками входы и выходы с вокзала, пролезли всё-таки через какую-то дыру в заборе на Гончарную улицу.
И вот, наконец, Алёша Рейхберг добрался до своего дома и позвонил в дверь своей квартиры. Сердце его забилось, когда он увидел отца, открывшего ему дверь. Но отец равнодушно спросил: “Вам кого надо?”. Алёша вернулся через полтора года совершенно неузнаваемым.

31) Настроения в теплушках

...В Омске детей встречал знакомый уже нам Карл Иванович Коллес и новый воспитатель от АКК Барл Брэмхолл, молодой, двадцатипятилетний, высокий и худощавый, как жердь, заместитель полковника Аллена по работе с петроградскими детьми. Он разговаривал на едва понятном русском языке. Но почему-то дети его сразу полюбили, особенно маленькие, которые остро чувствуют настрой души человеческой. Они сразу уловили доброту и душевную теплоту, исходящую от этого человека, ту самую теплоту и простую человеческую родительскую любовь, по которой истосковались эти дети.
Радость подкреплялась ещё тем, что в Омске ребят ждала баня и сытный горячий обед.
Омск чем-то напомнил детям Петроград. Такие же широкие улицы, большие дома, покрытые каменными плитками тротуары.
Дальше ребятам предстояло жить на колёсах, в теплушках с маленькими окошками под потолком. По двадцать человек в вагоне. Теплушки эти американцы снабдили, по возможности, и печкой-буржуйкой в каждом вагоне, и чистым бельём на двухъярусных нарах. Но всё-таки это были не дома, а вагоны. На колёсах. В какую сторону двинутся составы с этими теплушками, на запад или на восток, не знал пока никто.
Детей кормили, но этим и ограничивалась забота новых хозяев о них. Воспитанием их уже никто не занимался. Речь шла о том, чтобы спасти их жизни. Когда ребятам удавалось “стрельнуть” что-нибудь на станциях или на рынке в Омске, никто уже не наказывал воришек, но к чести этих ребят надо сказать, что такое случалось всё же редко.
Красная Армия наступала. И уже в начале августа стало ясно, что Омск придётся оставить. Три состава с петроградскими детьми в теплушках прицепили к паровозам и повезли на восток, всё дальше и дальше от родного дома, от Петрограда. Отступала на восток армия Колчака. С такой же скоростью на восток двигались железнодорожные составы с детьми.
Поезд-паровичок двигался на каменном угле. Из его трубы валил густой чёрный дым. Когда кто-то из ребят долго смотрел в окно, он становился чернолицым, похожим на негра. Особенно это сказывалось во время проезда через туннели. На Транссибирской магистрали сорок туннелей. В них дыму деваться некуда, кроме как в окна вагонов. Но черномазые лица в детском коллективе - только лишний повод для юмора, насмешек и розыгрышей. Дети!
Женя Заработкин сидел на нарах на нижней полке с мандолиной в руках и тихонько наигрывал и напевал своё любимое: “на сопках Манчжурии”.
- Тихо вокруг, сопки покрыты мглой...
Витя сел рядом с ним со скрипкой.
- Ох, Витька! Похоже, Белая армия намерена отступать до самой Манчжурии. Скоро и мы окажемся на этих сопках.
- Тогда давай что-нибудь другое разучим. Давай “Берёзку”. Там тоже начинается с “тихо вокруг”. Знаешь “Берёзку”?
- Нет.
- Тогда слушай меня.
Витя заиграл, помогая своей скрипке детским голосом, тихим, едва слышным в перестуке колёс товарняка.
Тихо вокруг, все деревья спят,
Только берёзка меняет наряд.
Склонились деревья, цветы и кусты
Пред гордым величьем её красоты.
- А дальше мажор! Пред гордым величьем! Её красоты!...
Американские солдаты охраны поезда на какое-то время стали для мальчишек-колонистов кумирами. Им пытались подражать в ловкости, запрыгивая в вагон на ходу. Однажды это кончилось трагически. Маленький Абель сорвался, запрыгивая в вагон, и попал под колёса.
Смерть преследовала колонию. Каждый случай в отдельности - это, конечно, страшная трагедия, особенно, если задуматься о возрасте жертв. Но когда смертельные случаи следовали один за другим, дети приходили в какое-то отупение. Они без слёз смотрели, как ведут себя взрослые, что они делают с покойником. И молчали. А воспитатели не знали, что ответить на эти молчаливые вопросы, застывшие на испуганных детских лицах.
На всём протяжении Транссибирской железной дороги действовали партизаны. Они пускали под откос поезда с ценностями и с оружием для Колчаковской армии. Между разрозненными сибирскими партизанскими отрядами действовал “партизанский телеграф”. Состав только приближался к станции, а местные партизаны уже знали, чтО в нём находится, и кАк следует с ним поступить. Поезда же с детьми шли беспрепятственно. Кто знает, может быть, какую-то роль и сыграл в этом “партизанский телеграф”.
Воспитателям всё труднее становилось объяснять детям, почему вместо возвращения домой их увозят из Омска всё дальше на восток. Но русские люди внушаемы, а особенно дети. Им сказали, что пока идёт революция, и путь домой всё равно закрыт, неплохо покататься по красивым местам Сибири. Когда ещё в жизни удастся совершить такое путешествие? И дети поверили. И всю дорогу отмечали красОты окружающих пейзажей.
Другие настроения царили в вагоне взрослых. Гатчинские воспитатели Борис Генрихович Ольдерогге и Георгий Иванович Симонов часто рассуждали о своём положении полушёпотом в углу воспитательского вагона.
- По-моему, мы превратились в военнопленных. Отношение к нам точно такое же, как к военнопленным, кормят - и ладно, - начинал всегда наиболее воинственный Георгий Иванович.
- Ну что вы, Георгий Иванович, нас же никто не держит, - возражал Борис Генрихович. - Мы в любой момент можем уволиться и на любой остановке сойти с поезда.
- Они прекрасно знают, что мы никуда не денемся. И детей не бросим. Но куда нас везут, нас ведь не спрашивают. Я лично соглашался ехать только до Омска. А где мы теперь?
- Вы хотите, чтобы нам и зарплату платили, да ещё с нами и маршрут обсуждали?
- Где она, зарплата-то? Пока только обещают. Почти весь обслуживающий персонал набрали из бывших пленных австрийцев. Бывшие пленные превратились в наших охранников.
- Будет вам, Георгий Иванович. Давайте отложим эти обсуждения до того момента, когда от нас что-то будет зависеть.
- Вам хорошо, Борис Генрихович, вы языки знаете, в любом месте переводчиком сможете быть. А я вот больше по части математики. Да и ту забыл, много лет в начальной школе проработал.
- Кто бы мог подумать, что армия Колчака станет отступать... перед кем?! Кто такая эта Красная Армия, откуда она вообще взялась?!.... - Борис Генрихович не стеснялся своего друга, почувствовав, что взгляды на жизнь у них примерно одинаковые. - Кто мог подумать, что чернь сумеет организоваться?
- А знаете, в чём здесь хитрость, - повернулся к нему Георгий Иванович, - землю пообещали мужикам эти большевики. Даром! Да-ром! А что ещё мужику надо? И пошёл мужик воевать. Я много думал над этим. Вот ведь мы жили последнюю зиму в Уйской станице, богатейшие казаки там! Если кому земли не хватает, каждый может прикупить ещё кусок. Ан нет, большевики пообещали даром, у помещиков отберём, дескать, а вам отдадим. Они кинули этот лозунг “землю крестьянам, которые её обрабатывают”, как кость своре собак. И пошла теперь драка. Пока все не перегрызутся. И земля эта никому не нужна будет...
Делать во время поездки было совершенно нечего, кроме как разговаривать. Молчать, думать и снова разговаривать. От станции до станции...
- Всё понятно, - заговорил снова Борис Генрихович после долгого молчания, - если задуматься, кто эти большевики-то: Троцкий, Зиновьев, Урицкий, Свердлов... Вы видели их портреты в газетах?
- Да уж! Троцкого я не только в газетах видел, он же приезжал к нам в Гатчину, агитировал на митинге... Богоизбранный народ! Они не привыкли наживать и зарабатывать, привыкли всё даром получать от Бога. Помните, как в Библии: “и землю, где течёт молоко и мёд, и дома, которых вы не строили, и лозы, которых вы не сажали”. Вот так и ведут себя всегда и всюду.
- Вы и вправду верите, что они Богом избраны? Сами они себя избрали. А наши рот открыли и поверили.
Ах, как это по-русски! Шептаться в уголке, когда никак не можешь повлиять на ход событий! И искать, кто виноват...
В товарных вагонах, старых и щелястых, сквозняки гуляли, как хотели. Кроме того, днём почти всегда была открыта дверь вагона. Самым шиком у ребят считалось сидеть во время движения поезда у открытой двери, свесив ноги наружу и петь песни. Конечно, всё это не способствовало здоровью детей, переболевших зимой воспалением лёгких, со всё ещё недолеченной простудой.
Лида почти всю дорогу спала на своей верхней полке в вагоне. Почему-то её всё время тянуло спать. Зимняя простуда и кашель прошли. Осталось ощущение слабости и какой-то усталости. А Нина, по-детски воспринимая как должное это удивительное путешествие, с удовольствием сидела у открытой двери вагона, болтала ногами и горланила песни вместе с другими девочками.
- Выхожу - уу один я на доро - огу, - разносилось далеко по сибирской степи их хоровое пение.

32) Лида

Чем дальше на восток отходила Белая Армия, тем больше её отступление напоминало бегство.
Быстрым ходом проехали станции: Тайга, Мариинск, Красноярск, Канск, Тайшет. В Нижнеундинске сделали долгую остановку. Нина позвала Лиду смотреть город.
- Лида, пойдём. Что ты всё лежишь? Посмотрим. Больше ведь никогда в эти места не попадём.
- Не хочется что-то. Нина, ты иди без меня. И за Витькой там присмотри, чтобы не сильно баловался.
...Поздно вечером Витя проснулся от странного ощущения опасности. Поезд двигался полным ходом. За окнами виднелось чёрное небо. Весь вагон спал. Женя Заработкин стоял возле двери, пытаясь открыть замок. Витя соскочил с нар и подбежал к другу.
- Жень, ты чего?
- Я хочу выйти, залезть на крышу и по крыше пройти до вагона девочек, а там спуститься.
- Зачем?
- Надо, Витя.
- Жека, да не сходи ты с ума-то.
Женя продолжал упорно открывать закрытый снаружи замок.
И тут Витя, (откуда только сила взялась!) оттолкнул друга и загородил спиной дверь.
- Я тебя не пущу! - закричал он полушёпотом. - Ты сошёл с ума! Ты влюбился в Лиду, а я, если хочешь знать, люблю тебя! И я не хочу, чтобы ты свалился с крыши! Вот!
Женя, как будто очнувшись, с удивлением посмотрел на Витю и сел на свои нары. Витя смотрел на него и думал, что делает любовь с человеком. Чтобы я, говорил он сам себе, хоть когда-нибудь, хоть в кого-нибудь влюбился - ни за что на свете! Да ни одна девчонка не стоит того, чтобы так страдать, даже наша Лида.
- Жень, - заговорил он извиняющимся тоном, - я, конечно, понимаю, любовь не картошка...
- Что ты понимаешь? - сморщился Женя, - что ты можешь понимать, если я сам не понимаю, что со мной происходит... Зовёт она меня, понимаешь, вот прямо сейчас зовёт...
- Жень, да ведь сейчас ночь, она же спит. Посмотри в окошко, видишь, темень и звёзды. Ты же сорвёшься с крыши. А если туннель? Тебя же снесёт в темноте прямо под колёса. Ну Жень, ну подожди немного, скоро утро. Будет завтрак, поезд остановится, тогда и пойдём к ним. И спросим, чего она звала-то.
Женя лёг на свою постель. А Витя ещё долго не мог уснуть. Ему казалось, что если он заснёт, Женя снова будет стараться открыть замок и вылезти на крышу.
Когда Нина вернулась с прогулки по городу, Лида спала и даже не повернула голову Нине навстречу. После ужина поезд тронулся, и Нина решила всё-таки рассказать сестре, что они видели в городе. Но Лида молчала.
- Лидуся, ты слышишь меня или спишь? Уже и ужин давно остыл.
Нина взяла сестру за руку и вздрогнула от неожиданности. Лидина рука, холодная и похожая на камень, безжизненно упала назад на постель.
В вагоне спали двадцать девочек, одни только дети. Воспитатели ехали в другом отдельном вагоне. Нине пришлось лежать рядом с умершей сестрой до самого утра, длинный-длинный перегон. Следующая станция называлась Зима.
О чём только не передумала Нина во время этого перегона! За этот год она видела столько смертей! Она очень жалела Колю Корнеева, который умер в Ирбите от воспаления лёгких. Нина тогда так плакала об этом мальчике! И ещё очень жаль было маленькую девочку Катю из ирбитской колонии, которая свалилась с поезда и попала под колёса. Но то, что умрёт Лида, Нина никогда даже в кошмарном сне не могла себе представить. Наша Лида! Лида, заменявшая ей маму с тех пор, как отец посадил их в поезд! Нина лежала без слёз всю ночь, засыпая и просыпаясь снова с теми же чёрными думами в голове.
“Всё в жизни неверно, и смерть лишь одна
Верна, неизменно верна.
Всё канет, минует, забудет, пройдёт,
Но смерть не забудет... найдёт.
Вера Михайлова.”.
(из альбома Нины)
Это та самая запись, которая так поразила меня при первом прочтении альбома Нины.
Видимо, Вера была скромной и незаметной девочкой, потому что, кроме этого стихотворения в альбом Нине на память, о ней очень мало сведений в многочисленных прочтённых мной воспоминаниях колонистов. И, судя по почерку, она была намного младше Нины, почерк у неё совсем младенческий, так пишут в девять, в десять лет.
Но это её стихотворение написано как будто самой Судьбой.
Вся колония горевала о Лиде, особенно ирбитская группа. Только сейчас и выяснилось, как её любили все: и малыши, и старшие, любили за заботливый характер, да просто за опрятный вид и симпатичное всегда румяное лицо.
На станции Зима санитары увезли Лиду в морг. Диагноз был: перикардит - воспаление оболочки сердца. Лиду похоронили на местном кладбище.
Нина с Витей в сопровождении воспитателя Бориса Генриховича, Витиного приятеля Жени Заработкина и нового американского воспитателя Барла Брэмхолла пошли на кладбище. Они стояли возле разрытой могилы, и Нина всё ещё не верила, что это окончательно, что Лида навсегда останется здесь, в этой земле на станции Зима. Когда могилу начали зарывать, Нина отрицающим жестом замахала руками и закричала: “Нет, подождите!”
Но ничего изменить было уже нельзя. Они ещё немного постояли возле могилы и двинулись на станцию. Нина шла и с тревогой, наморщив лоб, думала: “Теперь я старшая. Я?! Старшая? Но какая же я старшая, ведь я ещё маленькая, мне только четырнадцать лет! А Витьке ещё меньше, ему даже двенадцати нет. Значит, всё-таки я старшая и должна заботиться о нём”. На глаза наворачивались слёзы, но Нина их удерживала. “Я старшая. Нельзя плакать. Старшие не плачут”.
Все эти мысли отражались на её совсем ещё детском лице. Барл Брэмхолл молча подошёл и обнял девочку. Потом стал что-то говорить по-английски. И тут Нина не выдержала и разрыдалась, уткнувшись лицом в его рубашку.
- Не нужно плакать, - заговорил он по-русски. - Нужно жить дальше. Нужно смотреть дальше, вперёд. Правильно я говорить по-русски?
Нина подняла лицо.
- Правильно, Барл. Я буду жить дальше и смотреть вперёд.
- Я вам помогать. А вы мне надеяться. Правильно я говорить по-русски?
- Правильно, Барл. Я буду на вас надеяться.
Витя шёл рядом и не думал ни о чём. У него даже слёз не было на глазах. Жизнь давно уже стала какой-то не такой, как ему хотелось бы, совсем-совсем не такой. Он уже как-то привык к этому. К тому, что он ничего не может изменить в своей судьбе. Судьба! Судьба играет человеком, говорит часто его приятель Женя. Вот теперь судьба уложила Лиду в могилу на станции Зима. Что-то будет дальше...
Борис Генрихович пришёл в свой вагон и молча улёгся на свои нары. Видимо, на лице у него отражались тяжкие раздумья этого тоскливого дня. Симонов спросил:
- Что-то случилось?
- Умерла пятнадцатилетняя девочка. Лида Михайлова. Хорошая девочка. Я знал её родителей.
- Михайлова? Георгия Васильевича? Кто же его не знает в Гатчине?
На долгое время установилось молчание. Каждый думал о своём. Наконец, Симонов заговорил.
- С Михайловым связаны воспоминания об Императорском театре... Вы посещали оперу в Мариинском?... Ах, да с нами ли это было?! Как будто во сне приснилось всё, вся жизнь...
... Ночью Нине снились кошмары. Лида воскресала и умирала снова. И каждый раз говорила:
- Нина, проследи там, чтобы Витька не баловался сильно.
А Барл Брэмхолл молча кивал головой, а потом говорил:
- Я вам помогать, вы мне надеяться.
Вдруг она оказалась в компании старших мальчиков. Боря Матвеев, Серёжа Лопухин, Гоша Орлов. И Витька тоже крутился тут же, а рядом с ним что-то объяснял всем высокий незнакомый и очень красивый мальчик с удивительно умными глазами и красивым чубом из чёрных волос. "Кто это? - думала Нина. - Я его ещё никогда не видела, он же совсем взрослый, наверно, это новый воспитатель от американцев, как Барл". И вдруг этот незнакомец оказался рядом с ней и на чистейшем русском языке сказал:
- Я вам помогу. Я обязательно приеду к вам в Петроград. Ждите меня, Нина, я приеду.
И растаял в воздухе...

33) Вид из окна и из двери.

Седьмого августа остановились за семь вёрст до Иркутска. Простояли день. Из Иркутска приходили местные дети, тоже голодные, по-настоящему дикие дети Сибири, и просились в колонию, умоляли Карла Ивановича Коллеса. Он не взял! Они были “не те дети”.
Удивительно, но все воспоминания детей о поездке в товарняке на восток посвящены красотам сибирской тайги и всего, что они могли увидеть из окна поезда. Очень много рассказов о том, как они собирали цветы на остановках, как красивы сибирские эдельвейсы, которых они раньше никогда не видели.
Почти в каждом детском воспоминании рассказывается об озере Байкал.
“Байкал обогнули с юга”.
“Озеро Байкал очень красивое”.
Долго стояли на небольшой станции Ингода возле Читы. Витя с друзьями вышел на перрон подышать воздухом и побегать, размяться после долгого сидения в вагоне.
Вышел посидеть на воздухе и кондуктор дядя Миша - весёлый разговорчивый щупленький старик, приставший к колонии уже после Омска. Он всю дорогу рассказывал ребятам байки и загадывал загадки такого типа:
- A вот скажи, кто над нами кверх ногами?... э-э, не знаешь... так это муха на потолке.
Его рабочее место находилось в заднем тамбуре последнего вагона. Он сидел там на своём венском стуле и следил за порядком. Вот и в Ингоде он вышел на платформу вместе со своим знаменитым стулом.
- А вот скажи, - заговорил с Витей дядя Миша, - какая река больше, Волга али же Енисей?
Витя, вспомнив недавно увиденный мощный Енисей, сказал с сомнением:
- Не знаю. Наверно, Енисей.
- А вот и нет, - улыбнулся дядя Миша, - супротив матушки Волги ни одна река не устоит.
Дядя Миша был волжанином и патриотом своих мест. Но тут в разговор неожиданно вмешался один из четверых местных казаков, стоявших до сих пор молча рядом.
- Ан врёшь! Енисей и Ангара больше!
- Что вы, товарищи, спорите, ведь Стенька Разин по Волге ходил, а не...
Казак не дал ему договорить.
- Ах, товарищи?! Так вот ты кто, значит! За товарищей?!
Началась драка. Дядя Миша и не дрался вовсе, понимая, что он явно слабоват против четверых рослых казаков, он только закрывал голову руками и говорил:
- За что бьёте, станичники? Мы же с Волги едем, там все так говорят.
Мимо шли американские солдаты. Сразу вмешались. Старший из них сержант Джон сказал:
- Четыре на один - не есть хорошо.
Казаки обернулись в сторону американцев, положили руки на эфесы шашек, готовые выхватить шашки в любой момент. Сержант Джон скомандовал что-то по-английски - солдаты взяли винчестеры наизготовку. Несколько секунд длилось молчаливое противостояние. Осознав явное неравенство сил, казаки задвинули шашки назад и отошли.
Инцидент был исчерпан. И только Витя с напряжённым испуганным лицом долго смотрел на всех этих воинственных взрослых дядей и долго ещё чувствовал учащённое сердцебиение в груди...
Десятого августа прибыли уже в Читу. На триста пятьдесят первой версте проезжали самый большой туннель длиною в три версты. Неожиданно обнаружили, что с обеих сторон туннеля расположились японские блокпосты. Тихой сапой, ничего не афишируя, и без объявления войны, японцы оккупировали все территории Сибири, куда только могли дотянуться.
Сейчас кажется странным, как это возле Читы могли находиться японские блокпосты. Но так было! И забывать об этом нельзя!
В Харбине на станции увидели множество вагонов, завешанных белыми простынями. Заразных. В городе ходила эпидемия то ли холеры, то ли чумы. Детей даже не выпустили из вагонов для осмотра города. Всем раздали марганцовку для умывания рук, лица и полоскания горла.
Харбин, огромный город с наполовину русским населением, детям увидеть не довелось. На Харбин дети смотрели только из окна вагона, но даже отсюда они разглядели много необычного. Удивление вызывали китайцы в длинных халатах и с косами за спиной. Они между рельсами, на путях, свободных от вагонов, жгли костёр. На случайно найденных, грязных и ржавых железяках они пекли на костре лепёшки, а потом прятали их за пазуху, открывая при этом волосатую грудь и показывая, что под халатами у них нет совсем никакого белья.
Подъезжая к Владивостоку, ребята из окна вагона увидели ещё одно необычное зрелище. Китайскую свадьбу, проводимую по национальному обычаю. Рикша, запряженный в украшенную цветами коляску, быстро бежал и вёз невесту. Рядом бежали гости. Музыканты ухитрялись на бегу громко играть какие-то национальные мелодии.
Девятнадцатого августа прибыли во Владивосток.

ЧАСТЬ 4. Владивосток.

34) Знакомство с городом

Поезд остановился на станции Вторая речка, в пригороде Владивостока, не доезжая двадцати километров до самого города. На берегу Амурского залива. К приезду детей американцы не успели подготовить никакого пристанища. Вячеслав Вихра с неунывающим армейским оптимизмом предложил:
- Будем жить в палатках. Сделаем палатки из простыней.
В спешном порядке стали сооружать палатки из простыней. И перетаскивать в них свои вещи. Но первый же дождь рассеял мечты о жизни в палатках. Пришлось возвращаться в свои надоевшие вагоны.
Однако приготовленный на самом первом завтраке горячий шоколад и американские сэндвичи после долгой дороги подняли настроение.
У детей удивительная способность находить радость в любой ситуации. К сожалению, с годами взрослые это свойство утрачивают. Казалось бы, судьба забросила их из Петрограда во Владивосток, на самый край русской земли, ночевать им пришлось в палатках, наспех сооружённых из простыней... Но как вы думаете, какое развлечение они устроили себе вечером тут же, на полянке между палатками? Танцы.
Здесь они впервые познакомились друг с другом, первая миасская колония со второй, курьинской. И оказалось, что в первой колонии много музыкантов, гитаристов, есть даже контрабасист. Женя Заработкин в первый же вечер сумел организовать один хороший струнный оркестр. Правда, играли они пока “кто в лес, кто по дрова”, выражаясь языком их собственных воспоминаний. Но сыгранность - дело времени. К тому же, их слушатели и танцоры отличались снисходительностью и непривередливостью и не жалели для них аплодисментов.
Первое, что поразило их во Владивостоке - красота окружающей природы. Даже по сравнению с тем, что они видели из окна вагона. Сразу у станции Вторая Речка начинался красивейший и богатейший лиственный лес. Стоял тёплый август, и лес был полон ягод и ароматов. После долгой поездки в душном вонючем поезде прохладная тенистая чаща казалась просто раем.
Поход в лес чуть не обернулся трагедией. Гоша Орлов обнаружил совсем близко от палаток дикий виноград. Ну разумеется, Гоша не мог скрыть этого от приятелей, не такая была натура у “ходячей газеты”. На следующий день в лесной виноградник отправились всей группой. Ягоды висели большими зелёными гроздьями самого настоящего винограда, хоть ещё незрелого и кислого на вкус. И мальчишки принялись пастись в этих зарослях.
И вдруг на соседней поляне, ярко освещённой солнцем, появились японские военные. Они начали строевую подготовку, маршировали и пели песни. “Мяукали”, как рассказывали потом мальчики воспитателю про японские песни. Ребята потихоньку, крадучись убрались из этого виноградника.
- Сколько их было? - спрашивал ребят Борис Генрихович.
- Много! И все с оружием, - отвечали ребята. У страха глаза велики.
- Борис Генрихович, а почему они тут маршируют? Кто им разрешил? Это же наша земля! Владивосток же русский город!
Мальчики возмущались, а воспитатель не знал, что и ответить.
- Да, город русский. Но сейчас в городе, наверно, власть слабая, вот они без разрешения сюда и пришли. Мальчики, вам лучше с ними не связываться.
Очень непростое дело объяснить это старшим мальчикам. В колонии находились дети, которые уезжали из Петрограда шестнадцатилетними. Сейчас после полутора лет скитаний некоторым из них исполнилось уже по восемнадцать лет. Они повзрослели в Курьи и в Миассе, видя стрельбу, бессмысленные смерти и анархию, вызванную Гражданской войной. Повзрослели и поумнели не по годам. Так что первый воинственный детский мальчишеский пыл они уже пережили и переросли. Но возмущение японцами и их поведением сдержать в себе не могли.
О прибытии поезда с петроградскими детьми очень скоро стало известно всему городу. Даже когда дети жили ещё в палатках, к ним уже приходили офицеры Белой армии и пытались вербовать старших мальчиков в армию, служить Отечеству. Все отказались. Все хотели домой. Только домой и ничего больше.
Наконец, американцы нашли куда поместить детей - в старые солдатские казармы, расположенные на Второй Речке в девяти верстах от города. Казармы представляли собой длинное одноэтажное кирпичное здание с дровяными печами и асфальтовыми полами.
На одной половине здания размещалась радиошкола матросов. Ещё с прошлого века здесь готовили сигнальщиков, электриков и радистов.
На другой половине перед приездом колонистов держали пленных австрийцев. Сейчас эта половина освободилась. Внутри после ухода пленных осталась грязь, вонь, клопы... При первом же осмотре стало ясно, что для детей эти условия явно не подходящие.
- В России в таких условиях даже свиней не держат, - возмущённо высказался вслух Георгий Иванович Симонов.
Англичанин Грегори Уэлч, ответственный за второреченскую часть колонии, достаточно хорошо знал русский язык, чтобы понять это возмущение Симонова. На следующий день Георгию Ивановичу сообщили, что он уволен. Это сделали явно в назидание и в пример другим воспитателям. Из колонии Симонов исчез вместе с женой и тёщей. Исчез неизвестно куда.
- Судьба играет человеком, - вздохнул на прощание Борис Генрихович.
- Я как знал, что лучше было бы остаться в Омске. - Георгий Иванович с чисто русским страданием смотрел назад, а не вперёд, ибо впереди у него была неизвестность.
- Эх, Георгий Иванович, кабы знал, где упадёшь, так подослал бы соломки.
Пока нескольких старших мальчиков поселили в казармах с заданием обустраивать их, остальные жили по-прежнему в вагонах. Целую неделю. Американцы распорядились сделать всем прививки. Они опасались эпидемий после долгой и грязной дороги, да ещё мимо заразного Харбина.
Владивосток находится на широте Крыма. В августе, когда дети прибыли на Вторую Речку, стояли ещё по-летнему теплые деньки. Весь залив заполнили китайские джонки - лодки, управляемые одним шестом. Китайские торговцы возили на них товар, в них же и жили тут всё лето.
По привычке, уже выработанной долгим путешествием, едва обосновавшись в казармах, дети пошли осматривать город. Город понравился. Особенно улица Светланка на склоне Тигровой горы. И сад Невельского. И памятник Невельскому. Серёжа Лопухин долго и подробно объяснял Вите, что Невельский - знаменитый русский путешественник, исследовавший Дальний Восток. Во многом благодаря ему, Приморье стало русской землёй.
Но больше всего понравился ребятам базар. Он показался им настоящим рогом изобилия. Полуголодные после длительной дороги, дети смотрели на эту роскошь с нескрываемым восторгом. Мальчики долго измеряли пальцами тушку камбалы у одного из торговцев - она оказалась в метр длиной. Большое количество японских и китайских лавочек с зеленью, фруктами и корешками, мандарины из Японии, бананы из Шанхая... Японские торговцы щёлкали мандарины, как семечки. Как-то странно сравнивать мандарины с семечками, но ребята сравнивали. Видимо, японцы чистили мандарины какими-то такими движениями, которые напоминали нашим детям щёлканье семечек
На Алеутской улице находились две женские гимназии. Одна называлась зелёная, другая коричневая. По цвету платьев гимназисток. И ещё одна частная гимназия Сибирцевой располагалась в конце Светланки.
Нина и Тоня мечтательными взглядами окидывали красивые здания гимназий.
- Интересно, в какой из них мы будем учиться?
На рейде Владивостока ещё с августа 1918 года стояли японские и американские корабли, а в самом городе были расквартированы японский и американский экспедиционные корпуса. Японский броненосец “Микаса” пришвартовался прямо у сада Невельского, там же, где и русские суда времён русско-японской войны...
Сейчас почему-то много стали писать об этой истории. Вот как описывает Владивостокский порт 1919 года израильский писатель Липовецкий.
“... Так бывает, если в прихожей сошлись десятки людей, а там за дверью, умирающий. С его кончиной каждый связывает немало надежд - авось что-нибудь перепадёт... Россия пребывает в агонии. В этом уверены и соседние, и дальние страны. Их правительства боятся прозевать решающую минуту, опоздать со стартовым прыжком. Иначе упустишь свой кусок. Тебя опередят другие... Япония, не теряя времени, стала занимать основные позиции. Генерал Отани объявил себя главнокомандующим всеми оккупационными войсками. Бригада генерала Ямады вошла в Благовещенск, а пятая дивизия - в Читу.”
И только американцы, по мнению Липовецкого, занимались гуманитарной работой и бескорыстной(!) помощью населению, правда, они тоже ввели во Владивосток свой экспедиционный корпус в девятнадцать тысяч человек под командованием генерала Гревса, но исключительно в благородных целях, чтобы только нейтрализовать японскую оккупацию.
Ах, как трудно верится в бескорыстие американцев! Они вложили в сибирскую авантюру двадцать три миллиона долларов. Они рассчитывали каким-то образом их оправдать! Каким образом?

35) Второреченские сливки

...Воспитатели больше не занимались основным вопросом: как прокормить восемьсот человек? О пропитании колонистов заботился АКК. А главной задачей воспитателей стало решить вопрос: как вернуться домой?
Учитывая условия в казармах Второй Речки, младшую часть колонии поселили на Русском острове у входа в бухту Владивостока Золотой Рог. В основном, на Русский остров поехали девочки. Шестьсот пятьдесят человек. И двадцать один мальчик. Из самых маленьких.
- Очко! - шутили ребята.
Отъезд вызвал сердечные страдания, и “разбитые сердца”. Среди колонистов, а не только среди воспитателей, уже в Курьи или в Миассе наметились симпатии. Сейчас предстояла разлука. Младшие девочки уезжали на Русский остров, а старшие, оканчивающие гимназию, оставались. В честь этого события вечером опять устроили танцы.
Нине опять предстоял переезд. Со Второй Речки на Русский остров. Она терялась и страдала от одной только мысли о необходимости перетаскивать вещи, следить, чтобы ничего не пропало. И каждый переезд почему-то особенно остро напоминал ей Лиду. Лиды нет, теперь я старшая, каждый раз с тоской думала она.
Очень многие дети в колонию приехали с мамами. Мамы или старшие сёстры работали в колонии нянечками или воспитателями. Даже имея двоюродную или троюродную сёстру, дети чувствовали себя не одинокими, а в семье.
Нина с Витей и с Лидой приехали одни, без взрослых. Они приехали с Лидой. И вот теперь Лиды не было. Слово “старшая” тяготило Нину, ей не хотелось взрослеть и быть старшей. В полной растерянности Нина подошла к Брэмхоллу.
- Барл! Я растерялась. Лиды нет. А у меня брат остаётся на Второй Речке, ему уже двенадцать лет. Надо его тут обустроить. А самой мне надо переезжать на Русский остров. Столько всего надо...
Она не смогла даже объяснить, в чём её трудности. И заплакала.
- Я помогу, Нина. Найду, кто поможет вам присмотреть за вещами.
И вправду нашёл. Ниной персонально занялась одна из американских медсестёр АКК. В следующий раз, уже на Русском острове, когда Барл попался ей на глаза, он подозвал её поближе и сказал:
- Вот это мой подарок вам, Нина. - И подарил ей свою странную американскую тетрадь, где на обложке написано: NOTE BOOK. - Записывайте сюда свои мысли, чтобы не забыть.
И в первый же вечер, едва успев расположиться на новом месте, на Русском острове, Нина взяла в руки эту тетрадку и надписала на обложке: “Souvenir”. А в квадратике для обозначения предмета: “АЛЬБОМ”.
В современном русском языке слово “сувенир” означает подарок, предмет, безделушка. Но первоначальный французский смысл этого слова - воспоминание, напоминание. Наверно, такой смысл и вкладывала Нина, надписывая свою тетрадь по-французски.
На Второй Речке остались только старшие дети, гимназисты пятого и шестого класса, те, кому больше четырнадцати лет. В основном, мальчики. Казармы отмыли, разделили пополам - в одной половине столовая и девчачья спальня, на другой половине мальчишеская спальня и клуб. Обустроились они в этих казармах, по их словам, шикарно, в клуб купили даже мягкую мебель. По вечерам в клубе горело множество свечей.
В первые дни по вечерам при свечах устраивали концерты и танцы. Танцы, танцы, танцы. Во всех воспоминаниях танцы, как будто они ехали такую даль во Владивосток только для того, чтобы танцевать.
На танцы эти приходили и матросы из радиошколы.
Пока было тепло, мальчики на улице возле казарм устраивали футбольные матчи с матросами, а те учили ребят японской борьбе джиу-джитсу. Судя по тому, сколько в городе было японцев и других иностранцев, уроки эти проводились для пользы дела. Семь месяцев старшие мальчики колонии прожили в одной казарме с этими матросами и сдружились с ними. Они и сами не предполагали, какую большую роль в их судьбе сыграет эта дружба.
Сами себя второреченцы называли сливками колонии, а девочки - второреченскими мисс.
Это и были сливки. Даже сами они не подозревали, что они сливки России, а не только колонии. И уж конечно, они не задумывались над тем, кто намерен снять эти сливки и как ими полакомиться.
Все колонисты с Русского острова, особенно девочки, всю зиму мечтали попасть на Вторую Речку и стать “большими”, взрослыми, как второреченские мисс.
Но у этих ангелов, примеров для подражания, тоже случались всякие происшествия. Однажды мальчики наловили крабов в заливе и варили их, сидя у костра на берегу моря. Больше всех крабов поймал маленький Коля - “суп с гоёхом”. Ребята сидели мирно у костра и похваливали Колю, а малыш улыбался и сиял от счастья.
И тут подошёл один из старших мальчиков Алексей и стал таскать крабов из ведра. Коля попытался возражать. И получил за это кулаком под дых. Витя даже не успел сообразить, что он делает, как уже вскочил вслед за Серёжей Лопухиным и Гошей Орловым и набросился на Алексея.
- Не смей обижать маленьких!
Началась всеобщая драка. С Алексеем, чуть ли не самым сильным мальчиком в колонии, никто не отваживался драться. Вокруг него всегда ходили подхалимы, готовые для него на что угодно. Но тут в ребятах вдруг поднялось из самой глубины души чисто русское чувство попранной справедливости и заставило броситься в драку с сильным мальчиком.
Американец мистер Вудс, ответственный за спортивную жизнь в колонии, жил на Русском острове, но часто приезжал на Вторую Речку к старшим мальчикам и организовывал игры в футбол и в бейсбол - американскую лапту. Ну что ж, ребята стали играть и в американскую, хотя в Курьи и в Ирбите они очень хорошо обходились русской лаптой. А разница между ними очень большая. Русская лапта - командная игра. А в бейсболе больший упор на индивидуальное спортивное мастерство.
Летом, пока ещё было тепло, Вудс устраивал показательные заплывы с пристани на Русский остров. Расстояние там очень даже приличное - несколько километров. Вудс сам плавал очень хорошо и решил продемонстрировать перед ребятами своё мастерство. Вызвал на соревнование всех желающих.
Тоже мальчишество своего рода!
Желающих оказалось немного: воспитатель Сагайдачный и несколько старших мальчиков. Как же удивился Вудс, когда первым приплыл на остров мальчик Коля Егоров.

36) Русский остров

...На Русском острове детей разместили в пороховых складах у пристани Поспелово. Строились эти здания для казарм сибирского стрелкового полка. Окружали их красивейшие сопки, уступами, террасами спускавшиеся к морю. А на этих террасах росли и без всякого ухода плодоносили давно брошенные фруктовые сады: яблони, вишни и черешни, заросшие травой и перевитые лианами вкуснейшего чёрного винограда.
Но сами казармы представляли собой грязные и холодные одноэтажные здания, во многих местах с выбитыми стёклами. В их толстых крепостных стенах засели свинцовые пули ещё со времён первой мировой войны. Девочки во главе с русскими воспитательницами начали осваивать эти здания, отмывать керосином и приводить склады к казарменному виду. Хотя бы к казарменному. Освоили и заселили пять казарм, каждая из четырёх больших палат от пятидесяти до ста коек в каждой.
Нина с Тоней в первый же день оббежали по тропинкам всю территорию возле пристани, чтобы иметь представление о своём новом месте обитания. Вокруг казарм густо росла трава дягиля, ромашек и иван-чая, доставая своими цветочными кистями до самых окон.
Жить устроились по группам. Ирбитская группа занимала две палаты.
Кажется странным называть казарменные бараки палатами, но они так называли, буду и я придерживаться их лексикона.
Возле каждой кровати поставили тумбочку. На Нининой тумбочке с первого дня лежал её альбом. И каждая девочка в любой момент могла написать ей всё, что хотела. Но почему-то все писали стихами.
“Гори, гори, лампада,
Гори, не угасай.
Люби же меня, Нина,
Люби, не забывай.
Русский остров. 1920 год.”
А вот стихотворение от Нининой “обожательницы”, написанное совсем младенческим почерком.
“ На память.
Время быстрое летит
Скоро нас разлучит,
Но и в дальнем краЕ
Вспоминай обо мне.
Н. М.
От К. Макаревич.”
Какая трогательная жажда писать стихами! Но как несправедливо безжалостна к этой девочке муза поэзии!
Пока было тепло, дети ловили в заливе крабов. Целыми вёдрами. Они ходили по мелководью в тёплой воде залива по колено в воде и высматривали крабов. А крабы высматривали их и иногда больно хватали за ноги.
На Русском острове, кроме пристани Поспелово, где разместили ребят, есть ещё пристань Подножная. Возле пристани Подножной жили кадеты, переведённые сюда из хабаровского кадетского училища имени графа Муравьёва. Так называемый Амурский Кадетский Корпус. Кадеты тоже любили лакомиться крабами. И вот, когда рыболовные интересы колонистов и кадетов пересекались, возникали иногда эксцессы. Начиналось всё с безобидных выкриков:
- Кадет - на палочку надет!
Ответ не заставлял себя ждать.
- Подумаешь, из Хабаровска! - кричал кадетам Ваня Хабаров, - а я сам Хабаров!
А заканчивалось иногда драками и даже перестрелкой камнями...
Школу разместили на самом верхнем ярусе сопки. Над школой и над всем Русским островом реял американский флаг. Школа стала филиалом Владивостокской начальной общеобразовательной школы. Здесь стали учиться младшие колонисты. Девочки постарше, гимназистки, должны были ездить на занятия в город, в зелёную гимназию.
Столовая находилась в отдельном доме внизу, почти у моря. В столовой по вечерам, как в клубе, устраивали показ кинофильмов и танцы.
В том же доме находился и госпиталь. Медсёстры, молодые девушки, американки, ходили в накрахмаленных чепцах и передниках и волонтёрскую службу в АКК воспринимали как игру. И играли в свои игры. В освоении складов они участия не принимали. Набор лекарств у этих медсестёр очень хорошо характеризует тогдашнюю американскую медицину: касторка, йод и микстура от кашля (видимо, корень алтея, так называемые “капли датского короля”). И всё. Других лекарств они не знали. Американский дух проявился у них в первый же день. В столовой повесили объявление: даю уроки английского языка. А внизу мелкими буквами: для русских детей бесплатно.
Для кого же тогда платно? Для русских воспитателей? Для австрийцев, для обслуживающего персонала? Но... Вдруг найдётся желающий заплатить!
В эту зиму на Русском острове Нине всё чаще стал сниться дом в Гатчине. Во сне она возвращалась в родительскую квартиру, в свою детскую, где рядом с нею спала Лида, а через стол, у другой стены - младшие братья. И хоть во сне Нина помнила, что Лида умерла, всё равно, Лида спала рядом с ней и создавала ощущение покоя и постоянства мироустройства. Лида всегда в её жизни служила промежуточным звеном между ней и взрослыми. Старшая сестра. Старшая! Просыпаясь, Нина видела перед глазами высокие окна барака, высокие белёные потолки и вздрагивала от непроизнесённой мысли: “Где я”? Осмотревшись вокруг, увидев длинные ряды коек со спящими девочками, она мысленно приходила в себя: “Я во Владивостоке. В казарме. Под эгидой Американского Красного Креста.” Американцы часто говорили им: “Вы под защитой, под эгидой Американского Красного Креста”. Так стали говорить и дети, даже в разговорах между собой.
Обслуживающий персонал на Русском острове состоял теперь почти полностью из бывших пленных австрийцев, поступивших в АКК ещё в Омске после того, как Красная Армия разгромила восстание белочехов. Они помогали на кухне, отапливали зимой казармы, вставляли стёкла. Они не походили на тех простых пленных солдат, которые “зайцами” переправлялись через территорию России на запад. О тех уже шла речь в главе “Мы сами”. Эти были умные образованные люди, офицеры немецкой армии. Они угадали, что через Владивосток с помощью американцев они попадут домой если не скорее, то надёжнее и комфортнее. И они устроились работать в АКК. Здесь им предоставили полное обеспечение, продовольствие, одежда. И ещё какой-то заработок, какие-то деньги. Во Владивостоке зарплату им платили в йенах.
Среди них был художник Клаус Тойчерт, написавший очень похожий портрет колонистки Маши Горбачёвой
В девчоночьих спальнях истопником работал Джеффри по прозвищу “Сирано де Бержерак”. Австриец. Он каждое утро приходил в спальни девочек, пока они ещё спали, и растапливал печи. Он находился возле печей, пока дрова не сгорят полностью. Тогда он закрывал заслонки (вьюшки) и уходил. Никто не знал, что чувствовал Джеффри, совсем ещё молодой офицер, видя, как в девичьей палате спали, а потом вставали и при нём одевались полсотни молодых девочек. Некоторым было уже по шестнадцать лет. Но никогда девочки не слышали от него ни единого фривольного слова и не видели ни единого лишнего неподобающего жеста.
Занятия иностранными языками проходили тут же в спальнях. Посредине казармы стоял длинный стол для занятий, а возле стола стояла на полу грифельная доска, и на ней мелом писали задания. Однажды Джеффри от нечего делать написал на этой доске “с добрым утром!” на десяти разных европейских языках.
Нина, до сих пор воспринимавшая Джеффри как неодушевлённый предмет, как принадлежность отопления, вдруг взглянула на Джеффри другими глазами и поняла, что рядом с ней высокообразованный человек.
Кормили колонистов по-американски обильно. Это современные американцы подсчитывают, сколько калорий можно съесть, а сколько уже будет лишку. В начале двадцатого века американцы, молодая нация - дети природы, очень любили покушать. Каждый день на обед подавались тушёная фасоль, красная рыба кета, свиная тушёнка. На завтрак манная каша с яблоками, какао или кофе, печенье, консервированные ананасы и груши. И ещё в заливе ребята ловили крабов. Постепенно дети забывали о своих близких, оставшихся в голодном Петрограде. Даже начали капризничать, выступать с какими-то нелепыми требованиями: кета нам надоела.
Когда начались холода, американцы одели ребят почти в униформу - в клетчатые пальто. На ноги - чёрные японские ватные стёганые сапоги на твёрдой подошве и с жёлтой подкладкой, так называемые “ходи”. На голову - такие же ватные шлемы. Девочки ходили в самодельных серых кофтах с чёрным бантом на груди и самодельных же синих юбках самого невероятного покроя, у кого насколько хватало фантазии. Все служащие и волонтёры АКК ходили в костюмах цвета хаки и в пилотках.
К началу учебного года всех детей определили в школы Владивостока. С Русского острова ездили в зелёную гимназию, а со Второй Речки - в коричневую.
Многие девочки рвались работать в госпиталях Владивостока. Для ощущения собственной значимости, для самоутверждения. Как в Ирбите. Но американцы, стремясь изолировать колонистов от населения города, как-то незаметно заменили такую работу посещением курсов медсестёр. Ира Венерт и ещё некоторые девочки получили дипломы медсестёр, проучившись зиму на этих курсах.
В бараках ходить в сапогах не разрешалось. И дети шили себе матерчатые тапочки. Особенно странными и смешными выглядели эти самодельные тапочки на вечерних танцах. Но никто не смеялся - все танцевали в тапочках.
Однажды Зоя Яковлева на танцах наступила на иголку. Матерчатый тапочек не мог защитить ногу. Иголка вошла в ногу. Пришлось делать настоящую хирургическую операцию в госпитале. Вите почему-то стало очень страшно за Зою. Он бросил играть, закрыл скрипку в футляре и побежал в госпиталь следить за операцией.
- Пропустите меня в лазарет, это моя сестра! - сказал он врачу.
И не успокоился, пока не проследил всю операцию от начала до конца и не понял, что с девочкой всё будет хорошо.
- Смотри-смотри, - приговаривал доктор Герберт Коултер, разрезая Зое ногу, - в жизни всё может пригодиться, никакие знания в жизни не лишние. Даже если увидишь, как печник кладёт печи, тоже смотри. Кто знает, что тебе в жизни пригодится?
Наверно, доктор и сам не догадывался, сколько раз Вите придётся вспоминать его во время будущей войны, которую ему только предстояло ещё пройти через двадцать лет после этого.

37) А человек играет на трубе

... В школу второреченские мисс ездили на поезде. Девочки посещали коричневую гимназию. Относились они к учёбе очень серьёзно. Дореволюционные школы проводили много обрядов, настраивающих учеников на серьёзный лад, на благоговейно-вдумчивое отношение к наукам. Первый же молебен в коричневой гимназии по поводу начала занятий настроил девочек именно на такой лад. И на всю зиму. Они чувствовали себя уже совсем взрослыми девушками и ответственными людьми.
Воспитателем старшей группы мальчиков на Второй Речке был знакомый нам ещё по курьинскому курорту Пётр Васильевич Дежорж. Он лично или вместе со старшими мальчиками провожал девочек в школу и обратно. И очень за них опасался. От вокзала до коричневой гимназии надо было прошлёпать по всей Светланке. По лужам. Или по стуже. Шли, одетые все в одинаковые клетчатые пальто. Иногда в бураны, когда поезда отменялись, приходилось добираться из города пешком. Но что такое девять вёрст для молодых ног!
Предметы в гимназии проходили, утверждённые ещё при царском режиме. Главные предметы - закон божий, латинский язык, французский язык и светские манеры.
Мальчиков определили учиться в коммерческое или мореходное училища, четверо даже учились в политехническом институте Владивостока. Витя тоже посещал коммерческое училище, только никаких наклонностей к коммерции у него не выявилось, и эти посещения училища мало что дали ему в жизни.
На Второй Речке находилось также высшее начальное училище, и некоторые мальчики занимались там.
Сейчас трудно понять, что такое высшее начальное..., но было такое.
Один из самых активных деятелей АКК англичанин Альфред (Альфредович) Сван, добился, чтобы американцы подарили ребятам музыкальные инструменты: целый набор для струнного оркестра и большой набор труб для духового. А Женя Заработкин стал официальным музыкальным руководителем колонистского оркестра.
И Женя, бывший беспризорник, самоучкой освоивший игру на мандолине, вдруг неожиданно для всех проявил просто чудеса организаторского таланта.
Альфред Сван прекрасно знал и русский язык, и английский. Он окончил университет в Оксфорде, а затем композиторское отделение консерватории в Петрограде, несколько лет преподавал английский язык в этой же консерватории и очень любил русские песни. Жена его, Екатерина Владимировна, была русской и тоже очень музыкальной женщиной. И они оба любили детей.
Вообще, работа с детьми, педагогический труд требует и всегда требовал некоторого подвижничества. Дети же - естественные энергетические вампиры. Им нужна душевная энергия для эмоционального развития. А где её взять? Только у окружающих взрослых, родителей, воспитателей.
Зато такие люди, как Барл Брэмхолл, как Альфред и Екатерина Сван, которые сознательно шли на это подвижничество, вознаграждались сторицей детской любовью.
Удивительна цепь логичностей и случайностей, приведшая Альфреда Свана к нашим колонистам, к петроградским детям. Весной 1918 года, спасаясь от голода в Петрограде, они с женой решили оставить временно свой город и поселиться в Самаре, городе с нормальным продовольственным снабжением. Логично. И вот в Самаре они случайно подружились (случайно!) с американцем, деятелем христианской миссионерской организации ИМКА. Каких только организаций не было тогда в России! Потом случайно(!) этого их нового друга арестовали, и Свану с женой пришлось ехать по его делам в Челябинск и в Миасс. Именно в тот момент, когда они оказались на рынке в Миассе, жена Свана случайно(!) встретила свою знакомую, которая случайно(!) оказалась воспитательницей в петроградской колонии. Вот и не верь после этого в Провидение! Да оно за руку привело Альфреда Свана и его жену к нашим детям!
В колонию приехало много музыкально одарённых детей. На гитаре и мандолине играли, кроме Жени Заработкина, Матвеевы Боря и Серёжа и Коля Невельский. Нелегко, однако, даже самому музыкальному мальчику, привыкшему к своей гитаре или мандолине, освоить новый инструмент. Незнакомый духовой инструмент. Но однажды, когда они с трудом, с ошибками сыграли вечером на танцах вальс “Берёзка”, они услышали от девочек:
- Ах, какая прелесть! Духовой оркестр - это совсем-совсем другое дело!
Чего не сделают мальчики ради такой похвалы! Они усилили своё рвение на репетициях, особенно когда в казармы провели электричество, и в воскресенье в наглаженных брюках появились в клубе.
Кто-нибудь знает, как отгладить брюки, не имея ни утюга, ни стола, не говоря уже про гладильную доску? А они знали. Брюки кладутся в расправленном виде между двумя матрасами, а сверху ложится их хозяин и спит всю ночь. К утру брюки сами собой отглаживаются.
Воскресные концерты самодеятельности и танцы под духовой оркестр стали традиционным развлечением второреченских мисс.
Витя помнил ещё уроки своего отца в Гатчине, уроки игры на корнете. И трубу он освоил быстро. Перед ним был пример Жени Заработкина, не знавшего никаких нот, но самоучкой освоившего ВСЕ инструменты, какие попали в колонию! И Витя не отставал от своего друга. В его колонистской жизни, кроме музыки, не было никаких других интересов, никаких импульсов к развитию каких-нибудь других способностей, кроме музыкальных.
Но танцевали на Второй Речке только по воскресеньям. В будни после ужина в столовой гасили свет, и все расходились по спальням: учить уроки, шить платья к воскресенью и обязательно петь.
Наши второреченские мисс, конечно, имели каждая свою пассию среди мальчиков, но, тем не менее, держали их на таком расстоянии, что мальчики боялись в неурочное время даже постучать в дверь из столовой в девичью спальню. Встречались они только за трапезой в столовой или на танцах по воскресеньям.
Среди второреченских мисс в колонии жили сёстры Сток, Женя и Нелли. Восьмого ноября 1919 года на Вторую Речку пришло сообщение от родителей этих двух сестёр и младшего брата Сток. Их родители эмигрировали в Англию. С радистом одного из английских судов, детей обязывали отправиться к родителям. И оказалось перед отъездом, что Нелли так хорошо себя чувствовала в коллективе колонистов, что даже не хотела ехать к родителям в Англию и плакала. Но её уговорили... Количество колонистов убывало и таким способом тоже.
А 17 ноября со стороны города послышалась перестрелка. Утром прошёл слух, что опять восстали бывшие военнопленные генерала Гайды. Владивосток в эту зиму походил на пороховой погреб, невозможно было предсказать, где и когда что-нибудь взорвётся.
Витя пришёл в клуб в надежде поиграть новые мелодии на трубе. Но в клубе Женя разучивал новые песни с Шурой Лашмановой.
Я помню вальса звук прелестный
Весенней ночью в поздний ча-ас.
Его пел голос неизвестный
И песня чудная лилась...
- Шура, - заговорил Женя, - фальшивишь. Вот же у тебя ноты, тебе же Альфред достал. И вообще, что это ты, как бабочка с цветка на цветок, “звук прелестный” - передразнил он. - Песня-то грустная!
- Разве? А я думала, весёлая.
- Как весёлая? Дальше-то слова знаешь?
Теперь зима. И те же ели,
Покрыты инеем, стоя-ат,
А за окном шумят метели,
И звуки вальса не звучат...

Где ж этот вальс прелестный, томный,
Где ж этот дивный вальс...
- Ладно, Жень, я ещё сама сначала порепетирую без сопровождения.
- Шура, спой лучше “колокольчик”. Он у тебя так хорошо получается, - попросил Женя.
- Да ну, он мне надоел уже.
- Ну спой, вот для нас с Витей.
Шура внимательно посмотрела на Женю, потом выпрямилась, заложила руки за спину, подняла подбородок и запела.
Однозвучно гремит колоко-о-ольчик...
Женя потихоньку стал ей подыгрывать на мандолине. Витя слушал и впервые подумал, что у Шуры голос и впрямь похож на колокольчик.
И умолк мой ямщик, а дорога
Предо мной далека, далека-а-а...
Последнюю ноту Шура взяла так высоко, что Витя подумал: “ой, не вытянет, сейчас сорвётся”. Но Шура вытянула, все четыре такта. И замолчала. А Женя продолжал играть. И вдруг что-то в его игре неуловимо напомнило Вите Лиду, как будто мандолина пела Лидиным голосом. Когда Шура ушла, Витя спросил:
- Жень, а ты Лиду вспоминаешь?
- Вспоминаешь - не то слово. Она мне каждую ночь во сне снится. И почему-то всегда поёт этот “колокольчик”, а потом говорит: “мой папа - солист Императорского оркестра”.
Витя засмеялся - так точно Женя передразнил Лиду, именно так она и говорила. Женя продолжал играть. И вдруг Витя услышал, как мандолина сама отчётливо сказала Лидиным голосом: “мой папа - солист Императорского оркестра”.
Чёрная тоска залила Витино сердце. Лида давно лежала в земле на станции Зима. Что сталось с тем Императорским оркестром? Что стало с папой? Витя не знал. И вдруг ему показалось, что и папа лежит где-то в земле. На душе стало совсем черно. Шёл ноябрь 1919 года. Никаких известий о событиях в Петрограде и в Гатчине у Вити не было.
Витя взял трубу и заиграл никогда никем не слышанную мелодию, мелодию-настроение. Сейчас бы сказали: блюз-импровизация. Но Витя с Женей не называли свои настроения словами, они понимали друг друга по звукам музыкальных инструментов и без слов. Женя молча слушал игру своего друга и вздыхал.

38) Скауты

Незаметно для себя, как развлечение, ребята стали впитывать американскую культуру, обычаи.
Первого октября праздновали хеллуин. В Америке его всегда празднуют. В России нет такого праздника нечистой силы. Немного походят на него святочные гадания, но совсем не то. В детских воспоминаниях нет слова “хеллуин”, но подробно описано, как мальчики делали в арбузах прорези, изображающие страшные рожи чертей, вставляли внутрь арбуза свечки, а потом, завернувшись в простыни, шли пугать девочек этими арбузами. Новое, необычное, смешное развлечение понравилось, поэтому привилось.
Американское воспитание постепенно приучало детей к американским ценностям и отучало от русских. Так на танцах у них на Русском острове стал преобладать тустеп, уанстеп. В развлечениях - жевательная резинка. Кинофильмы показывали с Чарли Чаплиным в главной роли и только американские. Школьная программа на Русском острове, в основном, предписывала изучение языков: английский, немецкий, французский.
Но вот что осталось у детей русским, и чего до самого конца из них не могли вытравить, так это песни. Когда в столовой Русского острова не было танцев и второреченских музыкантов, девочки собирались туда на посиделки с шитьём или вязанием в руках и пели русские песни: “вечерний звон”, “ямщик, не гони лошадей”, “утро туманное”. Шура Лашманова, лучшая запевала, знала слова всех песен. А девочки переписывали эти слова к себе в тетрадки.
Американские воспитатели за основу развития характеров брали самоорганизацию в коллективе и дежурства. Наши дети до встречи с американцами по русской привычке больше полагались на нянечек и всяческую обслугу. Дежурства показались им очень трудным делом.
“ Нина, когда ты носишься по нашей кухне в вихре капусты,
помни, что жизнь наша - тоже танцы, где все люди иногда
очень коряво пляшут под дудочку капризной Судьбы...
Второреченская мисс. Ира Венерт”
(из альбома Нины)
До сих пор я писала об исключительной воспитанности этих детей. И дома, и в гимназии им прививалось: “чти бога и будь верен царю”. Такими они и росли. За всё время скитаний они никогда не ложились спать, не прочитав молитву. Сами, без напоминаний, из собственной человеческой потребности ежедневного общения с богом. Русским воспитателям за всё время ни разу не приходилось прибегать к наказаниям.
Если вдруг два мальчика, чего-то не поделив, начинали драку, дети сами окружали их хороводом, кричали хором: "гуммиарабик! гуммиарабик! гуммиарабик! клей!". Круг сужался до того, что драться становилось негде, ребят заставляли пожать друг другу руки и обняться. Драка прекращалась.
И даже независимо от воспитания, они все обладали какой-то врождённой интеллигентностью. Несмотря на голод, несмотря на все трудности, которые им пришлось пережить, из них не вышло ни одного вора или преступника.
Сдружившись после перенесённых невзгод, и особенно в чужеродном окружении, они вели себя как единая семья и всегда чувствовали братскую ответственность друг за друга. Во всех вопросах они были “один за всех и все за одного”. Никто особенно не воспитывал у них это чувство, скорее оно воспитывалось обстоятельствами.
И вот именно эту-то особенность и пытались из них вытравить. Но, может быть, вопреки стараниям американцев, эта черта характеров развивалась в детях всё сильнее.
Особенно усердствовали воспитатели, насаждая скаутские идеалы. Для современного читателя ясно, что детей готовили не к возвращению домой, в Россию, а к жизни за границей.
Неизвестно откуда в колонии на Русском острове появился Новицкий Адам Генрихович, скаутмастер. Специально для организации дружины скаутов. Поначалу он применил методы не очень-то привлекательные. Когда утром ребята, ещё полусонные, высыпали во двор казармы, он скомандовал:
- Становись!
Никто не шелохнулся. К русским детям всё-таки подход нужен.
- Тогда я не дам вам чаю! - возмутился Адам и демонстративно вылил на землю четырёхведёрный бак с чаем.
Многих этот поступок навсегда оттолкнул от скаутизма вообще. А уж от Адама Новицкого, особенно.
Скаутизмом старались заменить морально-политическое воспитание, потому что объяснить детям всё, происходящее вокруг колонии, американцы не могли. Детей почти полностью изолировали от внешнего мира и активно занимали скаутской игрой. Надо же было детей чем-то занять! Среди младших мальчиков в колонии на Русском острове оказался свой горнист Гена Финогенов. Каждое утро он трубил сбор на горе возле казарм, и игры начинались.
Их занятия можно было бы назвать современным языком: “дурью маялись”. Они искали подземный ход с Русского острова во Владивосток. Был ли такой ход когда-нибудь, никто до сих пор не знает. Что ж, в советские времена все пионерские дружины по всей стране занимались не более полезным делом.
Скаутское движение первоначально отрицало и царя, и бога. Заповеди скаутов, неплохие сами по себе, какие-то очень уж нерусские:
1. Расти вверх, как дуб, а не стелись по земле, как плакучая ива.
Чисто американский лозунг, воспитывающий сильную личность. Вы где-нибудь слышали, чтобы в России такие принципы прививались детям? Даже в советской пионерской организации такого не было. Ребёнок до четырнадцати лет (а именно это скаутский и пионерский возраст), должен чувствовать свою защищённость, должен чувствовать, что рядом с ним растёт дуб, к которому всегда можно прислониться. Это потом, вырастая, лет с семнадцати, мальчик, если у него есть в натуре лидерство, начинает чувствовать себя устойчиво, чувствовать себя дубом, готовым поддержать других.
Этими заповедями пытались заменить традиционную русскую мораль, мораль общинной взаимопомощи. Или хотя бы расшатать её.
Знакомое что-то, не правда ли? Что-то это напоминает современному читателю? Какое-то “слабое звено” или “последнего героя”, да?
И дети начали воспринимать эти внушения. Даже девочки. Вот что написала Нине в альбом Аня Григорьева:
“Силой воли достигнешь всего,
И судьба пред тобой покорится.
Знай, что счастья лишь нет у того,
Кто его не умеет добиться.”
А вся их жизнь, как предыдущая, так и последующая, ежедневно опровергала это утверждение. Судьба как будто смеялась над всеми их лозунгами и самоуверенными скаутскими высказываниями. И вместо проповедуемых скаутских заповедей им всё чаще приходилось повторять поговорку местного колонистского фольклора: “Судьба играет человеком”.
2. Скаут - брат всех скаутов мира.
Скаутмастера всего мира всегда стараются доказать, что скаутизм - движение неполитическое, что заповеди скаутов всюду одинаковы. Но это не так. Заповеди скаутов всюду разные. В каждой стране скаутское движение неизменно попадает в зависимость от политических движений, от партийных вождей, заинтересованных в скаутах.
Очень характерны лозунги скаутов северного Кавказа, занятого примерно в это же время Белой Армией Деникина. “Скауты!... Перед нами дракон большевизма и сытого безучастья к чужому горю. Впереди борьба за величие и счастье России. Будьте готовы к борьбе!” - вот такую речь держал перед дружиной скаутов деникинский генерал Козлов.
А чего стОит пионерский лозунг советского времени: “Пионер, к борьбе за дело Ленина - Сталина будь готов!”
Эта заповедь (все скауты братья) стала одной из основных в скаутском движении колонистов. В других обстоятельствах и другие дети не очень-то обращали бы внимание на эту именно заповедь. Но вот наши ребята восприняли её буквально. В отсутствие родителей они и так стали друг другу братьями и сёстрами, независимо от Адама Новицкого.
Американцы, видя, что колонисты очень дружны между собой, что они все с младенчества приучены верить в бога и почитать царя, ввели свои лозунги в скаутской дружине Русского острова.
3. Скаут верит в бога и верен царю.
Где ещё, в какой стране мира у скаутов есть такой лозунг?
Дружина скаутов называлась “Вторая Владивостокская дружина скаутов”. В неё входили мальчики (бойскауты) и девочки (герлскауты). Девочками командовала воспитательница Мария Фёдоровна Цауне.
Именно в это время увлечения скаутизмом в Нинином альбоме появилась запись на первой странице:
“На добрую память дорогой сестре.
Не забывай скаутов Второй Владивостокской дружины,
а также и меня.
От брата 2 В.Д. Николай Баталин”
А внизу витиеватый росчерк. Для каждого, кто хоть сколько-нибудь знаком с почерковедением, ясно, что Николай Баталин самомнение имел гораздо выше среднего.
Подчиняясь с одной стороны дисциплине и скаутской игре, девочки продолжали с другой стороны сохранять и свою ирбитскую систему самовоспитания. Каждая малышка по-прежнему выбирала себе “маму”. У Нины было десять таких “детей”, у Веры Шмидт - семнадцать. Превосходная школа жизни для ребят!
Не каждому взрослому и до самой старости удаётся понять, насколько человек зависит от окружающих, от тех, кто живёт рядом. Этих детей жизнь за два года, проведённых без родителей, научила на уровне интуиции чувствовать окружение, уважать людей, несмотря на их недостатки, и избегать конфликтов.
Эту черту характера они, став взрослыми, неосознанно, может быть, воспитывали и в своих детях. Так что теперь, встречаясь с их детьми, внуками и правнуками, мне кажется, что это наследственная черта характера.
Каждая малышка старалась устроиться спать возле своей “мамы”. Рядом с Ниной всегда спала с одной стороны подруга Тоня, а с другой стороны Настя Альбрехт. Однажды ночью Настя проснулась и стала плакать. Нина стала её шёпотом утешать.
- Настенька, ты же большая девочка, а плачешь, как маленькая.
- Нина, иди ко мне, я тебе расскажу, что мне приснилось.
Нина перелезла на кровать к Насте, и они шёпотом начали разгадывать сон.
- Мне приснилось, что папа снова приехал, а с ним ещё другие папы. И вот, все стали забирать своих детей с собой, а мой папа говорит: “Настя, ты плохо себя вела, ты плохая девочка, я тебя не возьму”. Ой, Нина, как страшно! Ну, когда же они за нами приедут!?
Нина гладила её по головке и думала, как ей самой хотелось бы приблизить этот момент.
- Настенька, но ведь всё не так. Ты хорошая девочка. Почему же тебе такое приснилось? Наверно, ты не до конца прочитала молитву перед сном. Признайся, так ведь? - Настя промолчала. - Надо хорошенько просить Боженьку, чтобы он помог твоему папе скорее приехать снова. Давай станем вместе молча молиться. Я буду за своего папу, а ты за своего, ладно?
Девочки замолчали. А потом, подчиняясь мерному сопению окружающих, и заснули.
Конечно, могло быть и хуже, конечно, они все могли погибнуть от голода без помощи АКК. Но они попали волей судьбы в руки американцев. Дети мало задумывались о своём статусе. Кем они были у американцев? Пленниками, воспитанниками? Кого из них готовили? Рабочих, прислугу? Они ничего не знали о том, что происходит в стране, в России. Их ограждали от всякой информации извне. И самое главное, чего они не знали, - свою собственную судьбу.
А рядом с ними во Владивостоке шла другая жизнь. У госпожи Сибирцевой - хозяйки частной гимназии - жил племянник, Саша Фадеев, будущий писатель, автор ”Разгрома” и “Молодой гвардии”. Он, будучи совсем ещё мальчишкой, помогал рабочим паровозного депо и грузчикам станции Вторая Речка осуществлять связь с партизанами.
Множество вагонов, в том числе и американских, отправлялись на запад чуточку облегчёнными. И эта “чуточка” в ту же ночь переправлялась партизанам в лес. Часто оказывалось, что в “гуманитарной” помощи американцев находилось оружие, средства связи, телефоны, снаряды...
Иногда колонистам устраивали и другие развлечения, кроме скаутских игр. Нина запомнила посещение зоопарка и смешных обезьян. Дети внимательно рассматривали обезьян в клетке, а обезьяны из клетки внимательно рассматривали детей. Когда Нина повернулась, чтобы уйти, обезьяна просунула руку сквозь прутья решётки и схватила Нину за косу. Адам Новицкий подбежал и с большим трудом освободил Нину от обезьяны.
Вместо уволенных русских воспитателей и воспитательниц в колонию на Русский остров прибыла из Америки мисс Диц с болонкой Бици, мисс Глэдис Горн и ещё бывшая фрейлина её Величества Креланецкая. Педагогические способности этих женщин были, мягко выражаясь, не на высоте, и дети их невзлюбили.
Между пристанью Поспелово и пристанью Подножной на Русском острове жил отставной полковник, державший множество кошек. Вот ребята и развлекались, напуская этих кошек на болонку мисс Диц.
Вообще ребята очень быстро усвоили традиционную русскую привычку насмехаться над тем, чего не можешь из жизни устранить.
Про мисс Диц сложили песенку: “А мисс Диц, украла пару птиц!”.
Ваня Хабаров однажды, напустив на себя самый жалостливый вид, обратился к мисс Диц при большом скоплении ребят:
- Мисс Диц, вы бы отпустили птиц, а то ведь их жалко.
- Каких птиц? - не поняла мисс.
- Которые живут в вашей комнате.
Разумеется, мисс Диц начала возмущаться такой клеветой, но её уже никто не слушал, этого эпизода хватило, чтобы несколько дней его передавать из уст в уста и смеяться.
Доктор Герберт Коултер получил прозвище мистер Плешь за свою лысую голову. Он очень любил рассказывать о своей прошлой жизни. Его рассказы напоминали охотничьи своей неправдоподобностью. У каждого свои слабости! Но дети таких слабостей взрослым не прощают. Когда кто-то верил доктору, говорили:
- Поймал он тебя на плешь!
Доктор этого выражения не знал. Однажды при самом неправдоподобном высказывании доктора кто-то сказал вслух:
- Ох, плешь!
И раздался дружный хохот.
Мисс Горн детей не любила и даже боялась. Она появлялась в палатах с собачьим арапником - длинной плетью с короткой рукояткой.
Мальчиков на Русском острове почти не было, только самые маленькие. Поэтому мисс Горн очень удивилась, когда однажды, войдя в палату, почувствовала запах курева. На ближайшей койке сидел Ваня Хабаров, и мисс Горн спросила у него что-то. Говорила она по-русски с таким акцентом, что понять её можно было далеко не всегда. Ваня не понял и ответил: “Я - Хабаров”. Тогда мисс Горн размахнулась и дважды ударила Ваню арапником. Ваня заплакал. Остальные дети в первый момент как будто оцепенели. Но потом очнулись и начали угрожающе надвигаться на мисс Горн. И вдруг в её руке появился револьвер. Дети остановились. Каждый понял, что она не пугает, а вправду выстрелит.
Как будто никто и не жаловался Брэмхоллу на этот случай, но больше мисс Горн в колонии не появлялась. А в душах детей, всех, кто был тогда в палате, она оставила неизлечимую на всю жизнь травму. Дети поняли, что они несвободны, что их жизнь зависит от чужой воли. И кто знает, долго ли будет эта воля благожелательной к ним.

39) Будни и праздники на Русском острове.

Климат на Русском острове зимой суровый. Морозы, снегопады, тайфуны. Между столовой и казармами натянули верёвки. Ходили в столовую, только держась за верёвки. Весной и осенью на острове сильные туманы, поэтому тайфунные верёвки не отвязывались никогда.
Однажды налетел буран такой сильный, что один мальчик, неожиданно потерявший верёвку, упал, и его занесло снегом. Когда буран кончился, его нашли, отрыли и спасли. Редкий случай спасения, могло бы закончиться трагически. Многие дети с недолеченной простудой ещё с прошлой ирбитской зимы заболели снова. С гнойным плевритом попала в госпиталь Владивостока Настя Альбрехт и умерла там.
Эту новость принёс на Вторую Речку Витя. Глядя на Женю Заработкина, он уже ждал, что тот сейчас скажет: “судьба играет человеком”. Настолько друзья сблизились, что могли предсказать слова и поступки друг друга. И Женя и вправду, вздохнул и сказал:
- Судьба играет человеком. А человек играет на трубе, - прибавил он новую фразу к своей обычной присказке.
Жизнь продолжалась.
Зимой по воскресеньям на Русский Остров со Второй Речки по льду залива приходили старшие мальчики и музыканты. И тогда устраивались грандиозные танцы. Тащить по льду тяжёлые духовые инструменты не так-то легко, но... любовь не картошка! Ходили! И таскали! И играли! И танцевали! Эти совместные танцы назывались в колонии вечерами счастья.
Здесь я обязательно должна сделать отступление и сказать хоть немного об этом аспекте их жизни. Да, в колонии было много детей от четырнадцати до восемнадцати лет. Этот возраст называют возрастом любви. Разумеется, все возрастные эмоции были свойственны и этим детям, но НИ РАЗУ в колонии не наблюдалось разврата, НИ ОДНОГО СЛУЧАЯ, хотя дети находились вместе почти три года. Это ФАКТ! Я же пишу по их воспоминаниям, почти ничего не добавляя от себя. В той тесноте, в какой они жили, любой такой случай сразу стал бы известен всем.
Дальше читатель увидит, в какие сложные условия они ещё попадут. Судьба как будто специально искушала их именно с этой стороны, выясняла, насколько они соответствуют высокому смыслу слова “человек”. Но как бы ни было им тяжело в этом плане, какие бы сердечные страдания они ни испытывали, они безоговорочно подавляли в себе всё скотское, оставаясь людьми, в самом высоком смысле этого слова, в любых условиях.
И эти внутренние запреты вызывались совсем не воспитанием. Они шли откуда-то из глубины сознания, из генетической памяти.
Да, сейчас дети не такие, поэтому, может, мне и хочется писать о ТЕХ детях. И о взрослых, о тех русских воспитателях, которые были рядом с ними и мягко оттачивали, шлифовали и ограняли детские души. И мне даже не хочется думать, как воспримут мой рассказ современные дети, свободные, раскованные и развратные. А уж тем более не хочется думать, что скажут современные учителя, ненавидящие детей, но вынужденные работать с ними в школе ради чёрствого куска хлеба.
На эту тему написано много исторических исследований и романов. В одной из книг можно прочесть, как колонистка отдалась американцу прямо в купе поезда, потом она попала в больницу и прямо на больничной койке сказала ему: “хочу тебя”.О, Боже! Всё это написано в угоду вкусам современных читателей, совершенно забывая о том, что прошло сто лет, что изменились не только времена, но и нравы. Я же пишу не развлекательный роман, а семейную летопись. И мой принцип - держаться, по возможности, правды.
И однажды после такого танцевального вечера счастья у Нины в альбоме появилось новое стихотворение:
“Прости, я помню то мгновенье,
Когда влюблённою душой
Благодарил я Провиденье
За встречу первую с тобой...
1920 год, Русский остров”
Это стихотворение без подписи, но почерк тот же, что и на первой странице. Это писал Коля Баталин.
И дальше ещё несколько стихотворений написаны тем же замысловатым почерком с закорючками. Чувствуется, что Коля старше Нины, умнее, но влюблён и поэтому не видит разницы в возрасте и характере.
“Полюби, если хочешь и можешь любить.
Полюби не любовью ХХ века,
Полюби не черты молодого лица,
Полюби самого человека...”
Это Нина-то! Да она ещё и смысла слова “любовь” не знала!...
Почему-то второреченским мальчикам не выдали ватных шлемов на голову, и они ходили в тоненьких скаутских пилотках из синего сукна, украшенных только эмалевым красным крестиком. Девочки с Русского острова потребовали у Райли Аллена купить шерсти и вязали своим “залёткам” шапки. Такая шапка была знаком особого внимания. Нина связала шапку Коле Баталину.
Православные праздники в колонии свято чтились. Каждый раз проводилось богослужение в местной церкви на Русском острове. На Новый Год приходил дед Мороз с подарками. На Пасху девочки простояли всю пасхальную службу на улице на ветру, со свечками в руках. А Рождество справляли два раза: по-русски и по-американски.
Праздновать Новый Год 1920-й ребята со Второй Речки ходили на Русский Остров. Шли пешком по льду. На Ёлку. Такова уж замечательная русская традиция, которую, слава богу, пока ещё из нас никто не вытравил - традиция праздновать праздники.
И вот эти взрослые девочки и мальчики, заканчивающие гимназии и училища и, разумеется, не верящие ни в какого сказочного деда Мороза, шли пешком такую даль на Ёлку, чтобы отпраздновать Новый Год, получить подарки от Деда Мороза, в котором сразу же узнали доктора Липеровского. Ну, и потанцевать.
Подарки покупали с американским практицизмом: для мальчиков записные книжки, для девочек ленты, и всем красивые японские открытки с поздравлениями, подписанными мистером Уэлчем.
Праздник получился на высшем уровне: праздничный стол, какао, торт. Перед застольем священник воздал хвалу господу за пищу и за помощь Красного Креста.
После застолья детям показали живые картины (кино). Экран закрывался великолепным театральным занавесом художника Тойчерта. К Новому Году он из обычной фланели и простой малярной краски изготовил роскошный театральный занавес. На нём он изобразил гавань Русского острова с голубой полоской воды вдалеке, нагромождением льдин у берега, маяком и церковью, занесённой снегом. В центре под флагом Красного Креста плыл корабль. Корабль-мечта Тойчерта, на котором он представлял своё возвращение в Европу, домой. Поистине удивительное прозрение будущего даётся иногда художественно одарённым душам! Большинство ребятишек мечтали вернуться домой в Петроград на поезде, так, как они и прибыли сюда. Неизвестно, что больше очаровало детей - занавес с кораблём-мечтой или кино, увиденное на экране после того, как этот занавес поднялся.
Подготовились к празднику и сами дети. Они умели находить радость даже в такой ситуации. Во время танцев и маскарада появились в столовой в заранее сшитых костюмах всякие “русалки”, “рыцари”, “маркизы”, “красная шапочка” и даже “бутылка шампанского”... Для новогоднего карнавала Тойчерт сделал Шуре Лашмановой костюм индианки. А костюм “бутылки шампанского” получил приз, как лучший.
Ах, эти танцы, танцы, танцы!
“ Милый чортъ Нинка! Вспоминай танцы и особенно последний вуанстепъ. Не забывай твоих приседаний...
Маруся Сорокина”.
Доктор Коултер, который всю жизнь любил говорить и рассказывать, на старости лет начал писать мемуары. Очень интересны его воспоминания о встрече 1920-го Нового Года.
“...Декабрь на Русском острове! Как описать эту унылость и пустынное однообразие? Снег, покрывающий крыши длинной кирпичной казармы, снег, скрипящий под ногами, бьющие в лицо порывы свистящего колючего ветра. Вдали за этим ледяным нагромождением виднеется голубое водное пространство открытого океана, простирающееся до самого горизонта...
...лихорадочные приготовления продолжались до самого русского Рождества, которое празднуется на две недели позже нашего. Больше всего волнений было вокруг репетиций спектакля и изготовления костюмов. Красный Крест должен был вручить призы за лучшие костюмы. Все соблюдали большую секретность...
...зазвучал вальс, быстрый и головокружительный. Кружились и кружились участники маскарада. Некоторые кружились в одном направлении по пять, а то и десять минут. Только настоящий русский способен на такое - иностранцы вскоре теряли равновесие и падали.”
А 26 января в городе опять началась стрельба... Из разговоров с матросами радиошколы мальчики узнали, что Колчак и его соратник Пепелев захвачены Красной Армией под Иркутском.
Учились дети, конечно, и здесь, как в Ирбите, “через пень колоду” по собственным их высказываниям. Школы и училища были далеко, во Владивостоке. На Второй Речке ходило по рукам десять учебников на семьдесят семь человек! Если со Второй Речки они ещё могли при отсутствии поезда и пешком добраться до гимназии или училища (хотя бы и девять вёрст), то с Русского Острова в буран или в ледостав никак невозможно добраться до города. Поэтому экзамены они сдавали экстерном. Перед экзаменами все исповедовались у священника, освобождаясь от грехов, и причащались. Девочки очень боялись провалиться на экзамене, иногда даже идти не хотели на экзамен.
Ира Венерт долго колебалась, идти или не идти на экзамен по истории.
- Нет, не пойду, - говорила она девочкам, - я же ничего не знаю и провалюсь... Или уж пойти, вдруг повезёт...
- Ира, спорим на американку*, что ты не пойдёшь на экзамен! - запальчиво сказала Нина.

* при споре на американку проигравший выполняет любое желание победившего

- Почему не пойду? А может, ещё пойду. - Ответила Ира в такой же запальчивости.
- Спорим?
- Спорим!
Перед самым экзаменом Иру охватил такой страх, что она сказала:
- Нина, я не иду. Лучше выполнить любое твоё желание, чем завалиться на экзамене.
- Ага, проиграла! - закричала Нина. - Выполняй моё желание.
- Говори, какое желание.
- А вот хочу, чтобы ты пошла с нами со всеми на экзамен!
При общем смехе отправились все в город в гимназию сдавать экзамены. Ира получила по истории пятёрку. Французский язык Нина, Тоня и Ира готовили по гатчинскому учебнику для четвёртого класса, случайно взятому Тоней с собой. И сдали экзамен за шестой класс. Почти никто не провалил экзамены, хотя все писали в воспоминаниях о своих слабых знаниях. Но все получили хорошие отметки. Наши дети не догадывались, какую силу представляют доллары. И тогда, и сейчас. Не догадывались они даже в семидесятые годы, когда писали свои воспоминания. Честность была у них просто в крови.

40) Советская власть.

30 января 1920 года на Вторую Речку пришёл бронепоезд под красным флагом и ещё четыре состава Никольских партизан. Американцы хотели эвакуировать всех детей на Русский Остров до этого события, но не успели. Всеми силами они пытались оградить петроградских детей от любого контакта с красными.
31 января госпитальное судно “Орёл”, нагруженное высшими чинами колчаковской армии с семьями и детьми, во главе с генералом Розановым, ночью покинуло Владивосток. Самого Колчака через неделю, 7 февраля расстреляли по постановлению иркутского военно-революционного комитета.
С приходом красных, однако, ничего плохого в городе не произошло. Напротив. Поезда со Второй Речки в город стали ходить строго по расписанию, дети стали ездить в училище регулярно. И даже для них организовали праздник - баню, самое большое удовольствие для ребят в тех казарменных условиях.
На Русский остров новую непонятную весть принесла в палаты мисс Диц:
- Поздравляю вас с вашей властью, - сказала она язвительно.
С установлением советской власти в городе стало спокойно, ребята стали чаще ходить на Русский остров, даже высчитали, сколько шагов по льду от мыса Эгершельд до острова.
В феврале на Русском острове утроили скаутский праздник Второй Владивостокской дружины. На праздник пригласили мальчиков со Второй Речки... В общем, организовали себе очередной день счастья.
Наконец, у новой власти дошли руки обратить внимание на восемьсот петроградских детей, каким-то чудом занесённых революцией во Владивосток. Когда на Русском острове устраивали скаутский праздник, на парад скаутов прибыл член временного правительства Владивостока Попов.
Дети с удивлением смотрели на двух большевиков. Один прибыл в чёрной кожаной куртке и с маузером. Второй в простом пальто и в костюме с галстуком. Он-то и выступил перед детьми. И бросил в их души первые зёрна коммунистических идей. Некоторые дети пропустили их мимо ушей, а некоторые задумались. Рассказы о том, как большевики боролись в глубоком подполье, соблюдая конспирацию, вызвали особый интерес. Но вопрос Попову дети задали только один:
- Когда же мы поедем домой?
Попов обнадёжил ребят.
- Скоро. Почти вся дорога до Петрограда свободна. Товарищ Сибиряков занимается вопросом вашей отправки.
Через несколько дней колонию посетил и сам Сибиряков. Он снова выступил с речью, встреченной ребятами молча.
Ещё и ещё раз хочется мне повторить знаменитые стихи Тютчева:
“нам не дано предугадать,
как слово наше отзовётся...”
Когда чья-то речь встречается молчанием, это совсем не значит, что она отрицается или игнорируется. В любом случае всё услышанное откладывается в памяти. И может наступить такой момент в жизни, когда память вдруг вытащит на поверхность вот эту самую речь непонятного большевика. И она сильно повлияет на принимаемое решение.
Узнав, что в колонии есть музыканты, Сибиряков вызвался спеть с ребятами несколько новых песен: варшавянку, “смело, товарищи, в ногу”. Песни понравились. Дети быстро их разучили. И потом уже никакая мисс Диц не могла запретить петь эти песни. Их пели вечером хором на концертах, пели даже днём, просто так, когда душа просит песни. И они оказывали на детей своё обычное вдохновляющее действие, как и все песни на свете.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут...

41) Японцы.

Но через два месяца город заняли японцы. В ночь с 4 на 5 апреля 1920 года весь город не спал и слушал канонаду. Утром выяснилось, что японцы окончательно захватили Владивосток. На всех станциях выставили японские караулы. По городу расхаживали японские патрули. Магазины закрылись, стёкла были побиты, провода оборваны. На здании приморского окружного управления появился белый флаг с красным кругом посредине - японский флаг. Над Тигровой сопкой тоже развевался японский флаг. По городу разъезжали японские броневики. Оккупация стала чисто японской.
Поезда на запад больше не ходили. Но, как ни странно, несмотря на переворот, школы работали.
Разрозненные части матросов Сибирской флотилии собрались в казармах на Второй Речке в радиошколе, а потом отправились к партизанам. С ними ушёл и Александр Фадеев, будущий писатель. Морской залив и станция Вторая Речка, занятая японцами, составляли гнилой угол, из которого уйти можно было только в лес, в сопки.
Вслед за колчаковской армией на последнем пароходе из Владивостока ушёл и американский экспедиционный корпус. А вместе с ним колонию покинуло и всё начальство АКК. Райли Аллена оставили с детской колонией одного и без всякой защиты. Но Райли не приходили в голову мысли, что его страна оставила его. Америка состоит из американцев, думал он. И вот сейчас в этом чужом городе в чужой стране всю Америку представлял он, Аллен. И от его ума, дипломатичности, его энергии и расторопности зависело, как будут думать об Америке и об американцах.
Он спас этих детей от голода и тифа на Урале. Теперь он спасёт их от японской оккупации. Он дал им слово, что вернёт их в Петроград к родителям. И он изо всех сил будет стараться это сделать. Он видел, что его задача усложняется с каждым днём. И только одна вера в Провидение удерживала его от отчаяния.
В апреле 1920 года все колонисты собрались на Русском острове. В казармах на Второй Речке, вычищенных и обжитых ребятами, обосновались японцы и вытеснили оттуда и колонистов, и американцев.
Тайное бегство колчаковцев и пропаганда матросов из радиошколы, с которыми старшие мальчики сдружились на Второй Речке, начали менять сознание колонистов, независимо от американского воспитания.
Вся их бессильная ненависть направилась против японцев. Но защитить город от японцев не мог уже никто. Надеялись только на партизан. Когда последний отряд матросов со Второй Речки уходил в сопки, в партизаны, японцы открыли огонь по уходящему отряду. А мальчики-колонисты молча наблюдали это. Они ничего не могли сделать в данный момент, но их эмоции, их бесконечная симпатия к этим матросам, уходящим в красные партизаны, запечатлелась в душе.
И наступит момент, когда нужно будет принимать решения, исходя из всего, увиденного в жизни, вот тогда-то и сработает эта память, окрашенная этими эмоциями.
Проход по городу становился опасным, японцы могли пристрелить кого угодно без объяснения причин.
На Русский остров явились два японца: майор Ямамуто и майор Койяхара. Молча осмотрели казармы и колонистов и ушли.
- Чего на нас смотреть, мы тигры, что ли, - возмущались ребята.
Из уважения к Американскому Красному Кресту японцы колонистов не трогали. Но смотреть в колонии было на кого. Незаметно под защиту колонии и АКК на Русский остров стали собираться странные и таинственные личности. Доктор Хааз, молодой, но необыкновенно толстый человек; Жорж Альфред де Мюссе, неопределённого возраста мужчина какой-то серой не очень опрятной наружности. Он оказался профессором филологии Томского университета, швейцарцем по происхождению. И другие. Никто не знал, что все они делали в колонии.
Правда, де Мюссе однажды проявил себя с совершенно неожиданной стороны. В частной китайской лавочке - шампуньке - покупатель-японец спорил с продавцом-китайцем, и никак не могли понять друг друга, пока не вмешался де Мюссе. Оказалось, что он свободно владеет и китайским, и японским. Вот такой швейцарец поселился в колонии.
Гоша Орлов, который находился в этот момент в лавочке, (непонятно, каким ветром его туда занесло) позаботился о том, что этот эпизод стал известен всей колонии. Жоржа Альфреда зауважали. Выяснилось, что он знает почти все существующие языки мира. А три языка, на которых говорят в Швейцарии, были его родными языками - итальянский, французский и немецкий. Почувствовав неподдельное детское уважение, он растаял. По вечерам он разговаривал с детьми, спел им Марсельезу на французском языке, много рассказывал об её авторе, Руже де Лилле. Французский знали все в колонии. И, хотя Жорж де Мюссе как-то очень скоро и незаметно ретировался из колонии, Марсельеза на французском языке ещё долго звучала в садах и бараках Русского острова.
В апреле на террасах Русского острова зацвели яблони, вишни, черешни. И орхидеи. Цветы орхидей приторно пахли конфетами монпансье. Вся гора пахла монпансье.
Пользуясь наступлением тёплого времени года, Адам Новицкий возобновил, утихшую, было, за зиму, скаутскую деятельность: походы в сопки, вечерние беседы у костра на берегу моря возле столовой.
Вечера счастья стали ежедневными. Самую активную роль во всём этом играли старшие мальчики, бывшие второреченцы. Среди них особенно выделялись лидеры с сильными характерами: Валя Цауне, Женя Хвостиков, Гена Зуев, Коля Баталин. Они даже соперничали в некотором смысле с Адамом Новицким за лидерство в колонии. Но победить Адама Новицкого, опытного скаутмастера, в диспуте у костра никогда не удавалось. Разве что девочки, которые этих ребят считали не просто скаутами и не просто братьями, а чем-то больше, всегда были на их стороне.
В первые же тёплые весенние апрельские дни 1920 года на улицах Владивостока стало многолюдно. Город наполнился военными: чехами, японцами, китайцами в длинных халатах и с чёрными косами. И ещё он наводнился японскими женщинами с зонтиками и в колодках, гулко стучащих по асфальту.
Японцы чувствовали себя победителями. Это чувство превосходства по отношению к русским осталось у них ещё со времени победной войны 1905 года. И сейчас победа 1920 года казалась им окончательной.
Известий из внешнего мира стало ещё меньше. Ничего не знали колонисты о зверских расправах японцев с большевиками, не успевшими вовремя скрыться. Только много лет спустя, они услышали о Сергее Лазо, заживо сожжённом японцами в паровозной топке.
Но с АКК японцы старались не связываться. Мальчики, завидя издали японский патруль, громко кричали “Эмерикен Рэдкросс” - Американский Красный Крест! Это был своего рода пароль или эгида, защитный шлем. Даже в своих воспоминаниях спустя много лет, эти ребята писали: “мы находились под эгидой Американского Красного Креста”.
Однажды со Второй Речки в город их подвёз на телеге какой-то крестьянин.
- Садитесь, ребята, телеги-то не жалко, - сказал он, - главное, мимо японского поста проехать.
- Проедем, дедушка, с нами не пропадёшь! - гордо заявил Лёша Корнеев -“академик”.
Завидя издали японцев, мальчики дружно хором закричали: “Эмерикен Рэдкросс!” Пост проехали благополучно.
- Ну и молодцы же вы, ребята, - удивился дед, - без вас бы я не проехал.
Райли Аллен, оставшийся в колонии за начальника АКК, добивался у японского командования отправки петроградских детей по железной дороге домой. Он уже подготовил три эшелона на Второй Речке. Осталось получить разрешение на отъезд и начать погрузку.
Но японцы не разрешили - теперь они “командовали парадом” во Владивостоке. Вся колония: и русские дети, и оставшиеся американцы оказались в японском плену.

42) Как попасть домой?

Наконец, Аллену удалось добиться от японцев разрешения вывезти детей, но только морем.
Гоша Орлов вбежал в палату и, подняв руку, заговорил:
- Хочет кто-нибудь узнать последнюю новость? Мы едем в Петроград морем на пароходе вокруг всей Азии в Одессу или в какой-нибудь другой город на Чёрном море.
Ребята притихли. Верить или не верить? Хорошо ли это, если так?
- Но ведь это очень долго! Вокруг всей Азии?!
- Но зато сколько интересного мы увидим! - продолжал Гоша Орлов. - Суэцкий канал! Калькутта! Сингапур! Кто из вас когда-нибудь мечтал побывать в Сингапуре?
- А почему не по железной дороге? Ведь так же ближе!
- Япошки не пускают!
Новый поворот в жизни заставил многих задуматься. Интуиция подсказывала детям, что это путешествие вокруг всей Азии сулит не столько впечатления от осмотра новых городов, сколько новые неприятности и задержку возвращения домой. Известие о новом повороте в судьбе никого особенно не обрадовало.
Женя Заработкин сидел на своей постели с трубой и репетировал к вечернему концерту что-то новое.
- Да-а, - протянул он. - Судьба играет человеком... А человек играет на трубе. - И снова поднёс мундштук к губам.
Ещё не один раз придётся ребятам, а особенно музыкантам повторять эту Женину мудрость: судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Тут и смирение перед судьбой, когда человек над ней не властен, тут и выход - не горевать, а уйти душой в музыку и забыть о судьбе-злодейке.
“ Нинка, помни славный Русский остров,
день нашего мнимого отъезда домой,
и наши сожаления о разлуке
с “милыми сердцу людьми”.
Ира Венерт. Колония 1920 год”
(из альбома Нины)
По вечерам, собираясь в столовой на Русском Острове, ребята вспоминали давку при посадке в вагоны в Челябинске и на пароход в Тобольске в июле 1919 года. Все тогда стремились уехать на восток, как можно дальше, лучше всего во Владивосток. Точно такая же давка была в июле 1920 года на пристани Владивостока при погрузке на любой корабль, увозящий людей из Владивостока. Хоть куда-нибудь. Все понимали, что при японцах жизни не будет не только красноармейцам, но и простым русским людям.

Из газеты “Известия”. 3 апреля 1920 года. (Статья опубликована накануне захвата Владивостока японцами).

“Мы сообщали о возмутительном акте, совершённом АКК по отношению к многочисленным детям Петрограда. Всех этих детей американцы забрали с собой в бесконечное длительное сибирское путешествие, причём нам с полной точностью был сообщён ряд фактов, свидетельствующих о торопливости этого отъезда, граничащего с жестокостью по отношению к детям, и о мучительных передрягах, которые детишкам пришлось пережить. Возмутительнее же всего была сама мотивировка этой жестокой меры: нельзя де оставлять детей в руках у большевиков, которые развратят их.
После этого поползли ещё более плохие слухи, но являющиеся скорее плодом фантазии. Слухи эти были мучительны для родителей, и весь подвиг АКК в совокупности представляет собой комбинацию бесчеловечных пыток многих сотен человеческих существ.
К счастью, дело кончилось благополучно, благодаря подвигам Красной Армии, много лучше, чем можно было ждать. В настоящее время нами получено следующее радио из Карлсборга: “Осуществляется окончательный план возвращения на Родину возможно скорее. Предполагается вернуть детей в Петроград пароходом или по железной дороге.” Гораздо проще было оставить детей в Уфе, чем везти морем из Владивостока вокруг всей Азии в какой-нибудь черноморский порт. Конечно, то, что благополучно кончается, лучше, чем кончающееся сплошным горем, однако...Красный Крест никогда не сможет загладить всего легкомыслия и всей бессердечности проделанной им над детскими и родительскими сердцами операции”.
А. Луначарский.
Статья называлась: “Не всё хорошо, что хорошо кончается”.
Какие же слухи имел в виду Луначарский?

Bыбраться из Владивостока с тысячной колонией детей оказалось очень сложно. Все пассажирские суда, стоящие в порту, были давно зафрахтованы. Аллену с большим трудом удалось найти старый японский угольщик, готовый везти детей вокруг Азии. Когда Райли поднялся на его борт, он ужаснулся. Всё кругом покрывала угольная пыль, трюм, предназначенный для перевозки угля, никак не годился для перевозки людей, а особенно детей.
- Судно придётся переоборудовать для перевозки детей. И очень быстро.
Капитан угольщика согласился. Переоборудованием занялась японская фирма на Хоккайдо. Аллен целый месяц не находил себе места в ожидании результатов этого ремонта, в ожидании известий о подходе этого судна к Владивостоку. Наконец, он эти известия получил.
В конце июня Райли Аллен собрал всех колонистов на собрание. Он почувствовал себя обязанным советоваться с коллективом колонистов. Прожив год на Русском острове среди русских детей, он уже видел в колонии не стадо маленьких детёнышей, а сплочённый коллектив. Старшие мальчики, которым за время путешествия исполнилось уже по восемнадцать лет, стали ядром этого коллектива. Американцы сами приучили их к самостоятельности. Начиная с уездных колоний в Ирбите, в Петропавловске, в Троицке, им внушали идеи о самообслуживании, о самостоятельном принятии решений, о воспитании в себе сильной личности. Цель была достигнута - колония представляла собой слаженный коллектив. И сильных личностей в нём хватало. Райли Аллен объявил на собрании, что зафрахтовано японское судно “Йомей Мару”. И пойдёт оно в Петроград через Сан-Франциско и Нью-Йорк. И с неудовольствием услышал возгласы разочарования:
- Но ведь это же очень долго! А почему не вокруг Азии?!
Для детей Райли Аллен был единственным и самым главным начальством, им казалось, что от него зависит всё. Райли понимал это и не мог сказать колонистам, что у него тоже есть начальство в Вашингтоне. И маршрут следования судна определял не Райли, начальник колонии, а штаб АКК в Вашингтоне.
- Вокруг Азии ни одно судно идти не соглашалось, - объяснил он. - Поэтому выбрали наилучший маршрут: Владивосток - Сан-Франциско - Нью-Йорк - Ла-Манш - Петроград. Этот маршрут хорош для загрузки судна в пути топливом и продовольствием.
Дети поверили. Они сами видели, что делается в порту, какие толпы осаждают каждый уходящий из Владивостока транспорт.
Ну и в конце своей речи Ален выложил уже испытанный на этих детях довод.
- Представьте только, сколько новых красивых городов вы увидите. Я вас уверяю, что Нью-Йорк и Сан-Франциско - очень красивые города.
И дети во второй раз попались на ту же самую приманку.
Узнав о погрузке на Йомей Мару, к Аллену пришёл Георгий Иванович Симонов. Как он провёл эту зиму во Владивостоке, он никогда и никому не рассказывал. Сейчас оставаться в оккупированном японцами городе стало так опасно, что Георгий Иванович, поборов свою гордость, снова попросился в колонию.
- Райли, поймите, что дальше здесь оставаться совсем невозможно. Все знают, что я из Петрограда. Для японцев же все петроградцы большевики. Я согласен ехать на любых условиях, подпишу любой контракт.
Борис Генрихович переводил.
- И вы согласны, чтобы ваша зарплата шла только на проезд и обеспечение в пути?
Георгий Иванович был согласен на всё.
И Аллен понял. И взял. Этот разговор с Симоновым дал новое направление мыслям Аллена. Он решил заключить новые контракты со всеми работниками АКК.
...Барл Брэмхолл был финансистом по образованию. Поэтому он занимался в первую очередь финансами колонии. В штаб АКК он направил смету. Для перевозки детей морем в Петроград он запросил шестьсот восемьдесят тысяч долларов. В штабе АКК согласились, хотя никто и не собирался везти детей в Петроград, совсем не для этого задумывалась и с таким трудом осуществлялась эта миссия. Приходилось не более восьмисот долларов на человека, совсем немного - это же белые люди, это образованные дети, знающие языки, это белая русская кровь, а не какие-то там черномазые негры или безграмотные латиносы.
Ассоциации с современностью напрашиваются на каждом шагу. Интересно, сколько долларов вложил фонд Сороса в девяностые годы, чтобы заполучить в Америку ещё одну порцию русской белой крови? Ещё у всех свежи в памяти конкурсы, которые устраивал этот фонд в университетах крупных Российских городов среди русских учёных, получивших прекрасное образование в русских университетах. Конкурсы за право уехать в Америку, чтобы работать на американскую нацию, чтобы платить громадные иммигрантские налоги на благо американской экономики, чтобы разбавить стремительно темнеющую американскую нацию свежей белой русской кровью.
Колонисты прожили на Русском острове ровно год с августа 1919 года до августа 1920 года.
Выкрашенный чёрной краской угольщик с белыми буквами на борту “Американский Красный Крест” мало походил на корабль-мечту, нарисованную художником Клаусом Тойчертом на театральном занавесе в новогодний праздник, но он стоял тут в порту, готовый отправиться в путь и отвезти детей домой. Поэтому они с нетерпением ждали, когда можно будет взойти на его борт.
20 июля 1920 года началась погрузка на Йомей Мару.


ЧАСТЬ 4. Ноев ковчег.

43) Прощай, Россия!

Итак, в порту Владивостока стоял Йомей Мару, двухмачтовый угольщик водоизмещением в десять тысяч тонн. Фрахт стоил АКК четыре с половиной тысячи долларов в день. Первые сто тысяч до Сан-Франциско капитан требовал немедленно и только в долларах.
У АКК оставался ещё какой-то запас денег в царских рублях и ассигнациях. Брэмхолл знал, что после отъезда в Америку эти деньги ни ему, ни колонии уже никогда не пригодятся. Во Владивостоке, занятом японцами, поменять их на доллары было невозможно. Пока капитан Йомей Мару занимался на острове Хоккайдо ремонтом и переоборудованием своего судна, Брэмхолл отправился в Порт-Артур, а затем в Харбин, в города, переполненные русскими беженцами, которые ещё надеялись на восстановление порядка в России и возвращение на Родину. Вот им-то и собирался Брэмхолл продать изъятые из обращения русские деньги. За доллары. На рынке. Понемногу, чтобы не сбить курса. В общем, Брэмхолл действовал с чисто американским мастерством и деловой хваткой.
Корабль наскоро отмыли и переоборудовали под пассажирское судно. В трюмах, разделённых перегородками, установили в три яруса койки. На каждой койке лежало чистое бельё и пробковые пояса. Большего американцы не смогли сделать для детей в условиях спешки.
Ребятам пришлось много времени провести на Йомей Мару, на железной, наклонной к бортам палубе. Вдоль бортов расположились каюты комсостава, предназначенные сейчас для администрации АКК. На фок-мачте развевался японский флаг, на грот-мачте - американский. С двух сторон трубы, расположенной между мачтами, нарисовали знаки АКК. По обоим бортам шли длинные надписи на английском и японском языках “Американский Красный Крест”.
Загрузили камбуз и склады продовольствием, наполнили угольные ямы, не забыли взять дополнительно пять тысяч тонн сахара, который можно будет продать в Нью-Йорке и частично компенсировать затраты на перевозку детей.
И началась погрузка ребят на Йомей Мару. Команда судна была целиком японская. Американцы и русские дети - только пассажиры. Вместе с воспитателями и обслуживающим персоналом пассажиров набралось около тысячи человек.
Капитан Ояхара (в некоторых воспоминаниях Каяхара) - солидный молодой японец - появился перед колонистами на палубе в белом костюме с золотыми нашивками на рукавах и пробковым шлёмом на голове. Он улыбался, объяснялся на английском языке, а когда не мог - жестами.
22 июля 1920 года Йомей Мару ушёл из Владивостока. Все ребятишки высыпали на палубу и прощались с городом, где они прожили целый год. И прожили неплохо. Они это почувствовали только при расставании, когда смотрели на прожитое уже как бы издали, с палубы отходящего корабля.
Владивосток для них символизировал Россию. Сейчас они покидали свою страну и, несмотря на ожидание чудес путешествия, никто не знал, что им предстоит даже в самом ближайшем будущем.
Пока они находились в России, на своей земле, все мечтали когда-нибудь любым способом, хоть пешком по шпалам, добраться до дома, до Петрограда. Эта реально не осуществимая мечта подсознательно жила в каждой душе.
Сейчас они отдавали себя полностью во власть судьбы. Они становились совершенно бесправными людьми, игрушками в руках АКК. И все воспитатели, да и многие старшие колонисты это прекрасно понимали. Ну а выбор-то был ли? Только пешком по шпалам. От Владивостока до Петрограда. Сквозь японские кордоны, без денег, без оружия. ... Выбора, можно сказать, что не было. И понимали это не только русские воспитатели, но и Райли Аллен.
Нина бегала где-то с девочками, со своими подругами. Витя о ней не думал. Он стоял на палубе, держа за руку Женю Заработкина. Этот двадцатилетний человек, всего на семь лет старше его самого, стал для Вити за последние два года и отцом, и старшим братом, и учителем музыки, и учителем жизни. Витя чувствовал себя спокойно и уверенно только в присутствии Жени.
Опершись о борт, стоял на палубе и Борис Генрихович Ольдерогге. Из головы у него не выходило соглашение, которое он подписал с АКК. Он выучил его наизусть, прежде чем подписать. Райли Аллен откровенно пользовался безвыходным положением русских воспитателей. Иначе вряд ли кто-то из них подписал бы такое соглашение.
В нём каждый подписавший обязывался отказаться от предъявления претензий к АКК:
1) за потерю жизни или имущества;
2) за изменение конечного пункта поездки;
3) за отчисление со службы.
В то же время каждый соглашался признать расчётом за свою службу право проезда и содержания в пути, а после получения уведомления о том, что его служба больше не нужна, немедленно удалиться со своим багажом.
Что же обещал АКК русским воспитателям по этому соглашению? Всего лишь постараться доставить их из Владивостока в Петроград и в пути предоставить право пользоваться столом и медицинской помощью.
Из этого соглашения следовало, что воспитателей могли привезти куда угодно, выгнать в любой момент и даже лишить жизни. Это соглашение превращало воспитателей из людей в живой груз, причём груз, не представляющий ценности. Гораздо важнее был сахар, загруженный в трюмы и предназначенный для продажи в Нью-Йорке. В соглашении никто из них даже не назывался работником колонии. Стояла всего лишь фамилия и имя. Как кличка какого-нибудь племенного животного.
Зачем же Райли Аллен так унизил людей, с которыми он вместе работал последнюю зиму? Неужели он думал, что после возвращения в Петроград кто-нибудь станет предъявлять к АКК претензии по поводу утраченного имущества? Но тут уж вылезла наружу разница в менталитете русском и американском. Там, где для русского всё самоочевидно, для американца требуются гарантии от всех возможных и невозможных случайностей.
Самое интересное, что такие же соглашения подписали и американские работники АКК. Доктор Коултер, мистер Вудс, даже Барл Брэмхолл. И они сочли это нормальным.
Но американцы, англичане, чехи и австрийцы могли уволиться и остаться в любой стране, они просто работали в АКК, они не чувствовали ответственности за детей так, как чувствовали это русские воспитатели, которые в любом случае остались бы с детьми до конца. Но контракт лишил их возможности бороться за детей, решать их судьбу, да просто высказывать своё мнение. Чуть что, их сразу же увольняли. Как Симонова во Владивостоке.
А среди обслуживающего персонала (чехов и австрийцев, в основном) был даже конкурс за право подписать этот контракт, поскольку он давал хоть какую-то надежду вернуться домой, в Европу. Вот так-то!
На этом месте мне хочется просто помолиться.
Боже, спаси и сохрани нас от необходимости подписывать хоть когда-нибудь в жизни такой контракт!
Дети сразу же обозвали свой корабль “Ноев ковчег”.
Утром вся тысячная орава ребятишек высыпала на палубу и под руководством мистера Вудса делала зарядку, гимнастику, потом завтракала в трюме, а потом...
Чем, вы думаете, занимались дети во время плавания? Они продолжали образование! Посреди трюма на привинченных к полу столах и скамьях, несмотря на страшную тесноту, дети продолжали учиться. Они занимались музыкой, русским языком, английским, медициной. Вот тогда-то и понеслось донесение в штаб АКК: “Русские дети не прекращают учиться ни при каких обстоятельствах”.
К концу поездки многие дети получили медицинские дипломы АКК. Они стали готовыми квалифицированными медсёстрами, прошедшими не только уроки на курсах, но и практику в госпиталях Ирбита и Владивостока, и даже у себя на корабле.
Во время работы в колонии Райли Аллен получил редчайшую возможность сравнивать поведение детей русских и американских. Его наблюдательность достойна всяческих похвал. Например, он заметил, что русские дети гораздо более возбудимы, чем американские, их гораздо труднее вечером уложить спать.
Теперь бы сказали, что среди русских больше сов, а среди американцев больше жаворонков.
“...грудью своей океан рассекая,
Вот Йомей Мару плывёт.
Тысячу, в собственном брюхе таская,
Он дармоедов везёт”.
(Это песня неизвестного барда с “Ноева ковчега”. Мелодия, увы, тоже неизвестна.)

44) Муроран

“Ноев ковчег” взял курс на Муроран. Япония. Хоккайдо.
В Муроране встретили русских детей с Йомей Мару очень радушно.
Этот факт не очень понятен, но это факт. Конечно, Йомей Мару был японским судном. Но на этом судне АМЕРИКАНСКАЯ организация увозила РУССКИХ детей от ЯПОНСКОЙ оккупации Дальнего Востока.
Япония поразила детей своей необычностью. Рикши* на улицах Мурорана... Маленькие дети, сидящие в сумках за спиной у женщин... Совсем другой мир! Ели здесь прямо на ступеньках у входа в дом и не ложками, а палочками.

* Рикша - человек, впряжённый в лёгкую коляску, как лошадь

Дома здесь строились с очень тонкими стенками. Частые землетрясения приучили японцев не очень заботиться о прочности дома. Естественно, у русских людей сразу же возникал вопрос: а как же в таких домах жить зимой? Но японцы предпочитали мёрзнуть зимой, но не тратиться на прочное жильё, которое всё равно при землетрясении будет разрушено. Совершенно незнакомая нам жизненная философия.
Детям устроили экскурсию по городу. Показали японскую школу. В школе на концерте местные мальчики продемонстрировали японскую борьбу дзюдо и джиу-джитсу.
Девочкам дарили подарки - гребешки, платочки, соломенные шляпки с лентами. Они надолго заразились японской модой на кимоно. С самого начала американского патронажа над колонией девочки шили себе одежду сами. После посещения Мурорана на “Ноевом ковчеге” стали шить платья исключительно фасона кимоно. Появилась как будто новая униформа - кимоно в голубую и белую полоску из ткани цвета американского флага.
Концерт японских школьников даже включал русские песни в знак уважения к русским детям. Особенно смешными выглядели русские танцы в исполнении японских девочек.
Нина вместе с другими девочками еле сдерживалась, чтобы не смеяться. Наконец, закрыв рот рукой и уткнувшись лицом в плечо Тони, всё-таки рассмеялась и сказала:
- Ой, не могу, ой, потеха! Они же не могут по-русски притопнуть и широко взмахнуть руками. Они просто вежливо разводят ручками, ой, не могу!...
По тому, с какой подробностью дети продолжали описывать все посещаемые города, я делаю вывод, насколько сильно им внушили, что вся эта поездка на корабле Йомей Мару задумана исключительно с целью показать им разные города, только как прогулочная развлекательная поездка, экскурсия.

45) Великий или Тихий океан.

После выхода из порта Мурорана пароход шёл по совершенно не посещаемой судами части Тихого океана. За кораблём неслись акулы. Дети смотрели с палубы, как любая пустая бутылка, брошенная в море, тотчас исчезала в акульей пасти.
Наконец, Тихий океан показал им свой нрав: на несколько дней судно попало в сильнейший шторм. Обеспокоенная японская команда бегала по палубе. Ребята же сидели в трюме, с детской беспечностью не осознавая опасности, и были совершенно спокойны. За исключением, конечно, тех, кто страдал от морской болезни.
Витя все эти дни пролежал на своей нижней койке, с трудом перенося часы обеда и ужина. Есть он ничего не мог. Когда по трюму распространялся запах еды, ему становилось ещё хуже.
После шторма океан успокоился, вода стала напоминать огромное зеркало, океан как бы оправдывался в своих шуточках и собирался подтвердить своё название. Великий или Тихий океан. Все выползли на палубу дышать свежим воздухом.
Витя стоял на верхней палубе вблизи рубки, вдыхал вкусный морской воздух и смотрел вперёд в безбрежную даль. Какие-то неведомые излучения океана, воспринимаемые его душой, говорили о том, что здесь опасно, что глубина здесь очень велика. Огромное, трудно представимое в человеческих масштабах количество воды, излучающее опасность. Удивительно, думал он, как моряки могут любить море. Море - это опасность, прежде всего.
Хотя кто-то довольно весело жил здесь, не чувствуя опасности, для кого-то эта среда была родным домом. Из воды время от времени выпрыгивали летучие рыбы с белыми животами. А вдалеке Витя увидел фонтан воды. Он уже знал, что такие фонтаны выпускают киты.
Но Витя воспринимал океан, как опасность, как среду чуждую и враждебную ему. И так будет до тех пор, подумал он, пока не покажется на горизонте земля, до самого Сан-Франциско. А до Сан-Франциско ещё очень далеко, много дней пути.
И вдруг Витя увидал впереди на горизонте в совершенно безоблачном небе довольно чёткие очертания горы, заслонённой разве что туманом или какими-то водными испарениями, всегда висящими над морем.
- Земля! - закричал он. - Земля! Смотрите! - он побежал на капитанский мостик, показывая рулевому направление на гору.
Японец поднял бинокль. Через минуту по всему кораблю раздалась команда: всем в трюм, немедленно! Впереди смерч! Японская команда прекрасно знала, какую опасность представляет такой смерч в открытом море. Японцы забегали по кораблю, принимая меры.
Вите очень хотелось остаться на палубе и посмотреть на этот открытый им смерч, но воспитатель увёл его в трюм.
...По вечерам на палубе корабля устраивались танцы вместе с японцами под собственный духовой оркестр. Русские и польские танцы давно отошли в забвение. Модными на палубе стали уанстеп и тустеп.
Семилетняя Ида очень хотела научиться танцевать вальс, но никто из старших не хотел её учить. В результате она только бегала между танцующими и путалась под ногами. Барл Брэмхолл обратил внимание на девочку.
- Хочешь со мной потанцевать вальс? - наклонился он над ней всей своей длинной худощавой фигурой. Барл был очень высоким человеком, а когда он во время танца поднимался на цыпочки, то возвышался над всеми танцующими.
Ида кивнула, даже не веря такому счастью, что её приглашает танцевать сам Барл Брэмхолл. Тогда Барл поднял её на руки, отставил, как положено в позе вальса, руку в сторону, и прошёл с нею целый тур вальса. А потом бережно поставил её на палубу и поклонился, как взрослой мисс.
Дети очень легко сблизились с японской командой судна. Самым весёлым развлечением для ребятишек стало учить японцев русскому языку. Результаты этого “обучения” иногда удивляли всю колонию. Однажды японский матрос с самым вежливым видом, поклонившись и сложив по-японски руки на груди, сказал на палубе русской воспитательнице:
- Убирайся к чёрту!
Что он хотел ей сказать на самом деле, и кто научил матроса такому обращению с женщинами, навсегда осталось тайной. Потом уже никто не обращал внимания, когда японец подходил и с улыбкой сообщал всем желающим: “я дурак” или “у меня на чердаке пусто”.
Очень часто старшие мальчики затевали на палубе с матросами японскую борьбу, стремясь перенять от них некоторые приёмы этой борьбы. Конечно, японские матросы были более ловкими и сильными физически, чем дети, несмотря даже на свой небольшой рост. Но однажды русский мальчик Коля всё-таки победил японца и положил на лопатки. И это на палубе при большом скоплении зрителей! Где бы мальчику Коле молча постоять в ореоле славы, так нет же, он ещё и прибавил:
- Вот так наши будут бить ваших на Дальнем Востоке!
Японец не мог снести такого позора. Он бросился в трюм и через некоторое время выбежал оттуда с тесаком - японским топором. Еле-еле удалось предотвратить трагедию. Колю пришлось несколько дней прятать от японцев.
Маруся Богданова славилась красотой среди колонисток. Во время путешествия на Йомей Мару в неё влюбился японец из команды корабля, матрос Ямасаки. Он приходил в трюм к девочкам и, не зная русского языка, просто сидел и смотрел на Марусю. И вздыхал. Девочки прозвали это сидение сеансами вздыхания...
Не избежал и Ямасаки озорного “обучения русскому языку”. Несколько раз он заявлял Марусе с самым томным видом, приложив руку к сердцу: “я дурак”.
Валентин Цауне по характеру был прирождённым лидером. В колонию он приехал в семнадцать лет вместе с матерью, которая устроилась воспитательницей, и сестрой Евгенией. Валя с трудом переносил главенство Адама Новицкого в скаутской дружине. Но как бороться с Новицким, взрослым человеком? И вот тут в голове Валентина Цауне и сработал тот спусковой механизм, который называется память.
Он вспомнил рассказы, услышанные на Русском острове от большевиков, как они боролись в подполье и втайне подготавливали восстание. Вот как надо бороться! Вот как надо побеждать! И Валя развернул настоящую революционную борьбу на корабле (против лидерства Новицкого за лидерство своё). Назвал он это борьбой красных скаутов против белых. Вызвать исподтишка разложение в дружине Новицкого не составило труда - Новицкого дети не любили. Строго соблюдая конспирацию, втайне от американского начальства создавал он свою альтернативную дружину, переманивая всех, недовольных Новицким, от белых скаутов к красным, и подготавливал своё восстание.
Однажды ночью красные скауты захватили штаб белых скаутов в углу трюма, сорвали белый флаг - знамя скаутов, и водрузили свой - синий с красной полосой посредине. И надели синие галстуки вместо белых. Почему синие-то, а не сразу уж красные? Видимо, красной материи не нашлось на корабле, а бороться за лидерство хотелось по-мальчишески немедленно и бескомпромиссно. Новые скауты стали называть себя не скаутами, а красными разведчиками.
Вот воззвание красных разведчиков:
“Скауты! Старые основы скаутизма отжили. Скаутизм выливается в погоню за знаками отличия, нашивкой и тому подобной мишурой скаутов монархического и колчаковского строя. Мы, скауты Второй Речки, подняли знамя нового скаутизма, в основе которого лежит первый закон скаута: “Скаут повинуется своей совести”. Мы должны воспитать в будущих гражданах Советской России любовь к Родине, любовь к угнетаемым всего мира и ненависть к угнетателям. Наши законы: совесть, дисциплина, содружество. Да здравствуют красные разведчики! Будьте готовы!”
Обратите внимание: “угнетаемым всего мира”. Это, наверно, взято непосредственно из речи Сибирякова на Русском острове. Тогда все большевики мечтали о мировой революции. Ну а лозунги: совесть и дисциплина - это уж от себя, это совсем по-семнадцатилетнему. Вряд ли Валя Цауне ответил бы на вопрос: а что же важнее, совесть или дисциплина, если бы такой вопрос ему кто-нибудь задал.
Все бывшие советские, комсомольские и пионерские работники, если прочтут когда-нибудь мою повесть, наверняка вспомнят, сколько подобных слов произносили они перед детьми.
Особый шарм дружине новых красных разведчиков придавала таинственность их сборов. Всё делалось втайне от американской администрации, а также втайне от Новицкого и другого скаутского начальства.
Вот выдержка из дневника Миши Холина, одного из членов дружины красных разведчиков.
“После обеда было собрание дружины.
Выбирали штаб. Из мальчиков выбрали
Валю Цауне, Гену Зуева и Женю Хвостикова.
Из девочек - Женю Цауне и Клаву Александрову”.
Р-революция на “Ноевом ковчеге” удалась. Большинство старших мальчиков встало на сторону Вали Цауне.
Вот эта команда первых красных разведчиков, ближайших сподвижников Вали Цауне, старших мальчиков, которые пошли за ним: Гена Зуев, Боря Вахтин, Коля Фарафонов, Володя Cмольянинов, Котя Иванов и Женя Хвостиков. А также девочки: Женя Цауне, Маша Богданова, Оля Каменская и Клава Александрова.
На заседании штаба решили:
“Приказ №1 по дружине “Йомей Мару”. Тихий океан.
Официально на заседании штаба 15 августа 1920 года признан русский Совет Народных Комиссаров, и достояние дружины “Красных разведчиков”, как нравственное, так и материальное, признано достоянием РСФСР.
Национальным флагом признан флаг РСФСР - красный и герб его - серп и молот.
Национальным гимном РСФСР - “Интернационал”.
Председатель штаба: Валя Цауне.
Генеральный секретарь: Эрих Гольдман
Члены штаба: Гена Зуев, Маша Богданова, Женя Цауне.”
Что же подразумевалось под словами “материальное достояние красных разведчиков”? Вероятно, синие галстуки и синий флаг, да и тот из материи, купленной АКК. Нравственным же достоянием дружины, разумеется, считали вдохновенное (красное) мировоззрение этого десятка ребятишек.
Взгляды всей остальной колонии по-прежнему оставались пассивно безразличными, в стадии формирования, а то и прямо противоположными:
- А мы не желаем быть вместе с теми, кто признаёт большевиков, грабителей, которые отнимают достояние у наших семей.
Каждое такое таинственное собрание красных разведчиков заканчивалось пением Интернационала. Барл Брэмхолл, услышав однажды это пение, запретил впредь всякие тайные сборища и распевание Интернационала. Но этот его приказ только усилил интерес ребятишек к таинственным красным разведчикам.
Круглосуточно красные разведчики охраняли синее знамя от захвата белыми скаутами. На очередном собрании выбрали стягоносцев, принявших присягу, сочинённую всё тем же Валей Цауне. Вот она.
“Призываю в свидетели братьев-разведчиков и всех, находящихся здесь, в том, что принимая на себя почётное звание стягоносца, вполне сознаю святость и ответственность возлагаемой на меня задачи. Клянусь честью, что буду в случае надобности защищать стяг, не щадя своей жизни. Пусть будет порукой тому моя честь и пребывание в великом братстве скаутов всего мира. Всегда готов!”.
Стягоносец: Аполлоний Воробьёв.
Свидетели: В.Цауне и Э.Гольдман.
Почему-то все эти присяги, клятвы и воззвания ужасно косноязычны. Это относится не только к дружине Вали Цауне, а ко всем официальным призывам и лозунгам советского времени. Видимо, справедлива поговорка: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. А косноязычие - первый признак затуманивания мозгов.
В красные разведчики вступили не более двух-трёх десятков старших мальчиков из тысячного коллектива колонии. Жизнь на корабле и без революций была очень трудна в бытовом плане.
Девочки-колонистки, одержимые манией чистоты, непрерывно стирали на палубе. Конечно, они в своих воспоминаниях стеснялись писать о тяжести той жизни, когда они спали в трюме с трёхъярусными койками, да ещё при тропической жаре. А ведь многие девочки уже повзрослели: кто уезжал пятнадцатилетними в 1918 году, сейчас стали семнадцатилетними. Конечно, они беспрерывно стирали. И пока они ехали на восток, пока не начались тропические ливни, они ухитрялись и сушить выстиранное. А на палубе беспрерывно стояла очередь возле душа из морской воды.
Однажды на палубе после обеда шла оживлённая игра в прятки. Витя с Гошей Орловым спрятались за шлюпки. Йомей Мару имел четыре спасательных шлюпки. Пока применения им не находилось, и они стояли на палубе, задраенные брезентом. Мальчики сидели, спрятавшись за шлюпкой, и Витя, от нечего делать, отстегнул одну пуговицу на брезенте, потом вторую. Оказалось, что в шлюпке что-то лежит. Ему стало любопытно, что же там, гораздо любопытнее, чем продолжать игру в прятки.
- Гоша, давай посмотрим, что там?
Гоша промолчал. Витя принял это за знак согласия. Просунув руку под брезент, он нащупал что-то железное. Отстегнув с трудом ещё несколько пуговиц, он сумел просунуть под брезент не только руку, но и голову. В шлюпке лежали плоские металлические коробки. Открыть их пальцами не удалось.
- Гоша, там какие-то коробки. Никак не открыть. У тебя нет какого-нибудь гвоздя?
У Гоши в кармане оказался складной ножик, подарок японского мальчика из Мурорана. После длительного пыхтения и возни Витя с помощью ножичка открыл одну из коробок. В ней оказались плитки шоколада! Американского изготовления. В роскошной цветной упаковке! Это был неприкосновенный запас колонии. На случай аварии.
- Гошка! Шоколад! Столько шоколада! Тьма! Тебе достать?
- Да ну его, я не люблю сладкое.
- А я люблю.
- Сестре возьми. Подаришь.
- Возьму себе две и Нине две, пусть она кому хочет, тому и подарит. - Четыре плитки шоколада перекочевали в карман мальчишеских синих штанов. - Слушай, Гоша, здесь четыре шлюпки. Если они все набиты шоколадом, так сколько же тут шоколаду?!
- Так ведь и колонистов целая тысяча.
- Точно. То есть, это всё равно наш шоколад, только мы его раньше времени взяли. Ведь это не страшно, правда?
В следующий раз, когда Витя снова прятался за той же самой шлюпкой, он обнаружил, что не он один так думает. Запас шоколада начал потихоньку таять...
Кульминацией всего путешествия на Йомей Мару была авария в машинном отделении. Хотя в детских воспоминаниях она изложена, как незначительное случайное происшествие, а некоторые дети её вообще не заметили.
Посреди моря вдруг отказала основная машина. Корабль, потерявший ход, мгновенно стал игрушкой волн. Судно сразу развернуло бортом к волне. Началась бортовая качка. К счастью, небольшая, в море стоял почти полный штиль. Но добраться с помощью одних парусов до Сан-Франциско капитан считал невозможным. Японцы запаниковали. Ждать помощи не приходилось, потому что корабль шёл по самым редко посещаемым водам Тихого океана. К тому же, Йомей Мару был сильно перегружен. Самое страшное в такой ситуации - паника среди пассажиров.
Не растерялся один Барл Брэмхолл. Он устроил на палубе для самых маленьких ребятишек какую-то американскую игру, напоминающую “кошки-мышки”. И дети играли с ним и радостно визжали всё время, пока механики чинили машину. Большинство малышей так и не узнали ни о какой поломке.

46) Сан-Франциско.

В Сан-Франциско прибыли 1 августа 1920 года. Ещё издали, с моря они увидели прекрасную панораму зелёного города на семи холмах.
Все взоры обратились на город. Никто не догадывался поднять глаза к верхушкам собственных мачт. А на фок-мачте, где прежде красовался флаг страны восходящего солнца - красный круг на белом поле, перед самым заходом в порт Сан-Франциско вдруг появился красный флаг страны советов с гербом - серпом и молотом, аккуратно вышитым жёлтыми нитками старательными девочками из дружины красных разведчиков.
Газеты Сан-Франциско подготовили население города к сенсации: приезду детей из России, редкому и необычному развлечению для скучающего по сенсациям американского города.
Однако, журналисты переусердствовали: они объявили горожанам, что все эти дети - потомки исключительно графов, князей и баронов. Да, конечно, были среди детей и такие, но не все же! Однако, кто-то этот факт журналистам сообщил. И это ещё раз говорит нам о том, что американцы прекрасно представляли себе, кого они спасают от большевиков.
Едва пройдя залив Золотые Ворота, и сойдя на землю в порту Сан-Франциско, дети испытали на себе атаку американских кинорепортёров. А потом попали совсем в другой мир, никогда ими прежде не виданный.
Америка. Америка, Америка... Америка! Маленькие аккуратненькие коттеджи с геранями на окнах, с цветниками под окнами. Высотные дома. Люди, моющие асфальт из шланга мыльной водой. Прямые, как будто по линейке проведённые, асфальтированные автомагистрали с кустами роз вдоль паребрика. Тротуары, отделённые от проезжей части дороги рядами пальм. Кругом чистота, порядок и зелень, зелень, настоящее буйство зелени, тропической растительности.
Но не только Америка поразила наших ребят. Они сами поразили Америку. Инспектор иммиграционной службы Сан-Франциско Вильям Роббинс, едва увидев лица наших ребятишек, принарядившихся для выхода в город, воскликнул:
- Если бы только мы могли сделать этих детей американскими гражданами!
Перед выходом в город американцы выдали детям на развлечения по пятнадцать центов, а старшим - по пятьдесят.
Дети ехали в город по автостраде в открытой машине и видели себя уже американцами. Нина в новом самодельном платье кимоно в голубую и белую полоску мнила себя царицей бала.
Для мальчиков Америка была до тех пор страной Марка Твена и Джека Лондона, страной золотоискателей и ковбоев. Она оказалась, в основном, страной эмигрантов. Сразу же в Сан-Франциско, едва сойдя на берег, они встретились с русскими эмигрантами и услышали русскую речь. Детей окружили доброжелательные улыбающиеся лица. Бойкие и юркие американские мальчишки протягивали детям апельсины и жевательную резинку, подарки и сладости.
В первый же день им устроили экскурсию по городу, показали зоопарк, Гольден-Гет-парк - сад с тропической растительностью. Разместили детей в военном лагере тут же, в парке. Ну и, разумеется, как в каждом парке, неизменные аттракционы: качели, карусели. А также мороженое, сладости... Пятнадцать центов были немедленно потрачены.
Обратите внимание: за пятнадцать центов тогда можно было весь день развлекаться в парке, есть мороженое, сладости, кататься на качелях...
Наших детей захвалили полицейские, эмигранты, все, кто имел опыт работы с большими группами детей. Все хвалили их дисциплинированность и управляемость.
- Вряд ли можно было бы управлять с такой же лёгкостью восемью сотнями американских мальчиков и девочек! - произнёс седовласый сержант, дежуривший в парке.
Затем дети посетили местный колледж, а в нём шикарный спортзал и бассейн с вышкой. Город, как павлин, распускал хвост перед гостями и показывал всё самое лучшее и шикарное.
Детям устроили роскошный приём в ратуше. Митинг начался ещё на площади перед ратушей. Все русские эмигранты, не получившие приглашения на приём, старались услышать русскую речь и сами сказать хоть что-нибудь детям на русском языке.
Нину остановила за руку какая-то пожилая женщина и протянула ей пакет со сладостями.
- Спасибо, - сказала Нина по-русски и улыбнулась.
Дама хотела ей что-то сказать, но вдруг засмущалась и заговорила по-английски скороговоркой (про себя): “absolutely have forgotten Russian words, absolutely can't speak Russian”*.
- Speak English, - сказала Нина по-английски, - I understand**.
У дамы на глазах показались слёзы.
- Nothing good, - сказала она всё-таки по-английски, - I would like
Russian, I am Russian, but I long live here.***

* совсем забыла русские слова, совсем не могу говорить по-русски
** говорите по-английски, я понимаю
*** нехорошо, я хотела по-русски, я русская, но я давно живу здесь

В большом зале ратуши, когда все расселись по местам, перед началом митинга зазвучал гимн Америки - все встали и слушали его стоя. А затем... ( видимо, устроители приёма сделали это в честь русских детей, из самых лучших побуждений) зазвучал русский гимн “Боже, царя храни!”. И дети наши сели. Не все, конечно, но многие, как ни странно, многие! В основном, группа Вали Цауне, постепенно усиливающая своё влияние в коллективе. Они не захотели слушать царский гимн стоя.
Неловкость замяли. Необычному настроению русских детей не придали значения.
Все выступающие ораторы шумно прославляли щедрую благотворительность Америки по отношению к русским детям.
После речей устроили концерт и танцы.
Витя впервые в жизни слышал органный концерт. Органная музыка потрясла его. Казалось, звучал и пел весь огромный зал ратуши. И в таком потрясённом состоянии надо было идти на сцену и играть на скрипке в составе струнного оркестра колонии. Витя думал, что их оркестр и вообще всё выступление с треском провалится. Но где там, они имели успех, потрясающий успех!
И даже в двадцать первом веке русские музыканты не перестают удивляться художественной наивности американской публики.
Но всё же самый большой успех достался в Сан-Франциско духовому оркестру колонии. Аплодисменты, крики, всеобщая радость.
- Ну, Жека! - говорил Витя возбуждённо после выступления, - прямо мировая слава! - И передразнил ведущего. - “Духовой ор-ркестр под управлением Евгения Заработкина-а”! Жека, ты теперь мировая знаменитость!
- Вот что значит сыгранность! - радовался Женя, продолжая по-дирижёрски размахивать руками. - Я всегда говорил, что главное - сыгранность!
Вите хотелось от счастья обнять друга. Но он постеснялся. Как бы Женя не посчитал это “девчоночьими сантиментами”.
После концерта в ратуше устроили танцы. Одетые в самодельные юбки и рубашки, русские дети выглядели как-то уж очень непрезентабельно на этом рауте. Один мальчик, обутый в сапоги, поскользнулся на паркете и упал. Но это омрачило только его собственное настроение. Ничто не могло омрачить прекрасного настроения американцев, полных гордости за свою благотворительность в отношении русских детей.
Таковы уж законы психологии - всегда больше радости получает тот, кто даёт, а не тот, кому дают!
В последний день в Сан-Франциско отличилась наша тихоня, Вера Михайлова. И добавила сенсационного материала местным журналистам. Она играла с девочками в мяч на набережной и, не удержавшись, свалилась с парапета в воду.
Её вытащил полицейский Чарлз Мангельс. Увидев интерес журналистов к этому событию, он тут же начал делать себе рекламу - стал рассказывать, как он три раза вытаскивал из воды какую-то женщину, покушавшуюся на самоубийство. После третьей попытки она оставила эту затею. (Вот какой я полицейский!) Так ли это было на самом деле, никто не проверял, но реклама получилась прекрасной.

47) Тропические широты.

После Сан-Франциско “Ноев ковчег” повернул на юг, в тропические широты. Началась жара.
Над столом в трюме находились люки, ведущие на палубу. В самую жару эти люки открывались, и на них натягивались сетки от москитов. Но мухи всё равно каким-то образом проникали в трюм. Леночку Александрову укусила ядовитая муха в глаз, отчего у девочки начался инфекционный менингит, и Леночка умерла. Дети снова впадали в отупение от череды смертей, посылаемых им судьбой.
Кроме жары, начались ещё тропические ливни. Условия жизни ухудшились ещё больше. Стирать и сушить выстиранное стало негде. Началась дизентерия. И несколько малышей от неё умерли. Может быть, от дизентерии, а может, просто от жары. Всё-таки эти дети были петроградцами, не привыкшими к тропическому климату.
Малышей хоронили в море. Присутствовала при этом только команда и несколько старших мальчиков. На носилках матросы приносили тела, зашитые в брезент, и клали их на наклонную доску. По ней тела медленно сползали и падали в море.
Счёт погибших детей продолжал пополняться.
Когда не было дождя, Витя любил в одиночку после обеда стоять на верхней палубе с левого борта за ходовой рубкой. Он смотрел на море, думал обо всём, что придёт в голову. В многолюдстве и тесноте трюма думать трудно. Нина нашла его тут случайно.
- Витя, вот ты где скрываешься!
- Я не скрываюсь, просто стою.
Нина молча встала рядом и облокотилась на перила. Она была в серой кофточке с чёрным бантом возле шеи и в синей юбке, в каких ходили все колонистки во Владивостоке, а косы её по-прежнему корзиночкой висели на спине. И почему-то Нина не мешала течению его мыслей, как всё население тесного трюма. Долго стояли молча. Потом Нина заговорила.
- Вить, мы с тобой давно не разговаривали. Ты всё с музыкантами, с этим приютским Женей, а я всё с девочками.
- Да уж не всё время ты с девочками. Я вижу, с кем ты танцуешь каждый вечер. То с Серёжей Лопухиным, то с Колей Баталиным.
- А что же делать вечером, когда все танцуют?
- Ну и кто же из них твой принц? Колька?
- Ну что ты, Витя! Принцы бывают только в сказках. А не в трюме “Ноева ковчега”.
- А всё-таки? Колька зимой хвастал, что ты ему шапку связала.
- Ну связала, ну и что? Витя, ты со мной так разговариваешь, как будто ты старший в нашей семье. Ведь это я старшая, я должна за тобой присматривать, подсказывать выбор друзей...
- Ой, перестань, какая ты старшая, что ты можешь подсказать...
Нина обиженно замолчала и стала глядеть в море.
- Нина, ты не обижайся. Я понимаю. Ты хочешь заменить Лиду. Только у тебя это не получится. Лида была совсем другая...
Одно только имя Лиды, произнесённое вслух, настроило их на серьёзный и грустный лад. Оба снова надолго замолчали. Каждый вспоминал Лиду.
- Я не обижаюсь, Витя. Я знаю, что я не Лида. Когда мы уезжали, Лиде было четырнадцать лет, но она казалась большой, взрослой. А мне сейчас уже пятнадцать, и я кажусь сама себе маленькой-маленькой, ничего не знающей и не умеющей. Вот и Коля Баталин всё меня поучает. Знаешь, какие стихи он мне написал в альбом?
“Где трудно дышится,
Где горе слышится,
Будь первой там...”
А я читала и думала: “а зачем?” Я, наверно, вообще, несерьёзный человек. Мне хочется быть там, где весело и дышится легко.
- Ну и правильно. Не слушай ты этого Кольку. Мне тоже всегда хочется быть там, где музыка, где весело.
- Да. Но иногда я задумываюсь, что нас ждёт в будущем. Вот приедем домой в Гатчину... И что мы там будем делать?
- Как что? Я, например, буду играть в каком-нибудь оркестре. Вот ты Женю не любишь, а он освоил все инструменты, какие есть в колонии! Понимаешь, все! И я освою, пока мы едем...
- А я вот не знаю, что буду делать. Я ничего не умею... Я хорошо умею танцевать. Но кому это нужно, кроме меня самой? Ещё я знаю французский... и английский немножко. Но это тоже никому не понадобится в Гатчине или в Петрограде. У меня есть диплом об окончании гимназии во Владивостоке, но я сама удивляюсь, как я сдала те экзамены, и, если понадобятся какие-нибудь гимназические знания в жизни, то я, наверно, растеряюсь.
- Не тужи раньше времени. До Гатчины надо ещё добраться. Пока что мы на Йомей Мару. И плывём к Панамскому каналу.
Тропические широты вносили коррективы в жизнь колонии, и без того не очень-то радостную. Вот какая фраза на японском языке стала самой популярной на корабле: “до зе мидо ку за сай”! Это означает: “дайте, пожалуйста, воды”. И эту фразу на японском языке знала вся русская колония. Пресная питьевая вода стала большим дефицитом.
Но и в таких условиях эти дети ухитрялись находить радость - на палубе чуть ли не каждый вечер, когда не было дождя, сами собой организовывались танцы под самодеятельный духовой оркестр.

48) Панамский канал.

Панамский канал только-только в 1914 году начал функционировать. Йомей Мару одним из первых судов проходил через него. Канал имел шесть шлюзов. По обоим берегам канала двигался какой-то транспорт, который показался петроградцам похожим на трамваи. И эти трамваи тянули за канаты пароход.
Температура воздуха здесь стояла сорок - пятьдесят градусов по Цельсию. Несмотря на большое количество воды вокруг корабля, переносили дети жару очень тяжело.
Окрестные жители ещё не привыкли к пароходам с таким количеством белых людей. Радушные туземцы стояли на берегу и не знали, как переправить на корабль ананасы, связки бананов и корзины с манго. Дети вмиг нашли способ: привязывали к верёвкам камушек и монету, а обратно вытягивали за эту верёвку корзины с фруктами. Причём, количество фруктов никак не зависело от номинала монетки, туземцы таким образом выражали свою радость по поводу проезда через их канал корабля с белыми детьми.
После Панамского канала каждая лишняя миля на восток приближала их к дому, к Петрограду. У старших мальчиков, Вали Цауне и Лёни Дейбнера были географические карты. Они стали каждый вечер узнавать у капитана, сколько миль прошёл Йомей Мару за день, а потом с линейкой в руках вымеряли по карте эти пройденные мили и подсчитывали, сколько осталось до Петрограда.
В Карибском море судно снова попало в шторм.
Дети лежали в трюме и мучались морской болезнью. Вот и все впечатления, какие они вынесли от шторма.
После Кубы судно повернуло на север. Жара постепенно спадала. Над Гольфстримом стоял плотный непроницаемый туман. Все суда в обязательном порядке включали сирену, оповещая о своём местонахождении. Очень долго шли при непрерывном гудении сирены.

49) Судьба играет человеком.

Пока дети развлекались и танцевали на корабле Йомей Мару, их участь решалась в Вашингтоне, в Париже, в Москве. Радио - новое средство связи - непрерывно передавало сообщения из одного конца света в другой.
Москва настаивала по всем дипломатическим каналам: “Верните детей домой! Верните детей их родителям!”
Но не для того их вывозили в Америку, чтобы вернуть обратно.
В Вашингтоне знали, как много будет желающих взять в свою семью русского ребёнка, как бы под защиту богатой семьи. Потому что через несколько лет этот ребёнок превращался в бесплатного слугу. Девочки, знающие языки, могли стать прекрасными гувернантками для младших детей, няньками, горничными - и всё это бесплатно, под видом благодарности за своё спасение от большевиков. Мальчики могли стать садовниками, ковбоями на ранчо, шофёрами... да мало ли кем ещё, одним словом, бесплатной прислугой, испытывающей, к тому же, бесконечную преданность к своим хозяевам и благодарность за своё “спасение”. Совсем-совсем как когда-то негры. Только эти были бы белыми. И образованными.
Позиция Америки по отношению к петроградским детям была непоколебима: раздать детей по американским семьям!
Но была ещё и третья сторона, участница этого спора. Франция! Там знали, чтО это за дети, и понимали, что если привезти их во Францию, то во Франции же осядут и их родители со своими капиталами, а это не какие-нибудь нищие русские поэты, которые наводнили тогда Францию.
Чья сторона победит, не знал пока никто.
“21 августа. Йомей Мару. Через три дня мы должны
приехать в Нью Йорк. Недавно получили телеграмму
из Вашингтона, в которой уведомляют, что в Россию
мы не поедем, а поедем во Францию”.
(из дневника Миши Холина).
СлОва “радиограмма” ещё не было в обращении, поэтому Миша писал: получили телеграмму. Обратите внимание: детей и русских воспитателей просто уведомляли о чьём-то решении. Их мнения даже не спрашивали, как будто решалась не их судьба. Их уже не считали за людей. Они превратились в разменную монету в чьих-то межгосударственных спорах. В заложников!
Радиограмма об отправлении во Францию застала их около Кубы.
В воскресенье, 22 августа всем русским пассажирам на палубе зачитали радиограмму из Вашингтона от председателя центрального комитета Красного Креста:
“...Вследствие международной обстановки, а также
угрожающего состояния с продовольствием в Петрограде,
необходимо высадить колонию полностью во Франции,
доставив на Родину оттуда поодиночке или группами,
если возможно, причем Красный Крест должен приложить
все возможные усилия, чтобы срочно доставить детей
их родителям... Колонии гарантируется, что она остановится
во Франции только для того, чтобы подготовиться
к отправке домой “.
(из дневника Райли Аллена)
Какие доводы выдвинула французская сторона? В обмен на что она требовала себе этих детей? Ответ на этот вопрос мы уже никогда теперь не узнаем.
То, что писал Аллен в своём дневнике, что он думал сам, находясь на корабле рядом с детьми или в Нью-Йорке, совсем не означало, что вопрос уже решён и решён именно так, как об этом сообщили Аллену. Переговоры об этих детях шли всё время, пока дети находились на Йомей Мару. До последнего момента.
А в среде воспитателей, молча прослушавших сообщение на палубе, распространялись откровенные высказывания:
- Из нас хотят сделать белых рабынь... - говорили воспитательницы.
- Французы отправят нас в африканские колонии надсмотрщиками над неграми... - говорили воспитатели.
- Конечно, Россия, выйдя из войны, нарушила союзнические обязательства по отношению к Франции, а не к Америке. Вот Франция и наказывает Россию - требует за это себе наши души... Но почему американцы нас так легко отдают? - пытался логически рассуждать Георгий Иванович Симонов.
- А зачем Америке нищая Россия? Вот с Францией у них дружба...
Но это были по русскому обычаю только перешёптывания в уголке трюма.
- Ребята, если нас во Францию поместят только временно, то давайте спросим, Йомей Мару будет нас ждать или уйдёт в Японию? Если уйдёт, значит нас просто отдают! - возмущались Валя Цауне и Лёня Дейбнер. - И тогда грош цена всем их заверениям в бескорыстии и любви к нам.
Барл Брэмхолл, которому задали этот вопрос, ответил:
- Вы разве не знаете, что каждый день фрахта Йомей Мару обходится Красному Кресту в пять тысяч долларов? Конечно, судно не будет вас ждать.
Финансисту Брэмхоллу его доводы казались решающими и неоспоримыми. Но дети были ещё в таком возрасте, когда трудно совместить чёрное и белое, плохое и хорошее в одном человеке. Они не могли понять, что Барл, несмотря на свой бухгалтерский характер и любовь к точности во всём, очень любил их всех, как своих собственных детей. Он всю жизнь потом говорил, что у него восемьсот детей, хотя своих детей у него никогда не было. Поймут они это только много лет спустя.
Итак, в споре за русских детей победила Франция. Дети были в шоке. Их обманули в очередной раз.

50) Нью-Йорк

Подготовка жителей Нью-Йорка началась задолго до приезда детей. Огромная русская эмигрантская община Нью-Йорка выпускала несколько газет на русском языке. Наибольшей популярностью пользовалась газета “Русский голос”.
28 августа “Русский голос” вышел с передовицей:
“Привет вам, дети свободной России!”
“Сегодня в Нью-Йорк приезжают русские дети. “Русским голосом” получены сведения, что пароход Йомей Мару везёт семьсот восемьдесят русских детей, возвращающихся под попечением Американского Красного Креста в Советскую Россию. Прибудет он сегодня 28 августа в Нью-Йоркский порт, остановка у пристани Манхаттан Пирс в Джорджи Сити.
К детям никого не будут допускать, пока не закончат их медосмотр. С парохода дети будут доставлены в лагерь форт Водсворт, Стейтен Айленд. Эти дети будут доставлены их родителям, друзьям и родственникам в России или в тех частях Европы, где живут теперь их семьи.
Мы понимаем, что двадцатитысячемильное путешествие и восемнадцатимесячное пребывание с Красным Крестом вызывает глубокий интерес и сочувствие у всех русских, живущих в городе и окрестностях. Это событие естественно вызывает в вас тысячи воспоминаний и желание выразить свой интерес в подходящей и яркой форме.
Мы поэтому сердечно приглашаем ваши организации через комитет содействовать Нью-Йоркскому отделу Красного Креста в деле встречи этих детей, дабы их долгое и трудное путешествие прервалось приятной передышкой, и дабы они могли унести домой лучшие впечатления о величайшем в стране городе и его обитателях.
Х. Раджерс, управляющий,
Р. Аллен, начальник детской экспедиции,
Х. Буррел, председатель комитета по встрече.”
...При подходе к Нью Йорку все ребята высыпали на палубу. Нина стояла рядом с Барлом Брэмхоллом.
- Сейчас будет видно очень маленкий остров, - взволнованно говорил Барл, - он называется “Остров Слёз”. Но там очень болшой статуя. Вот сейчас смотреть.
- А чья статуя? Кому-нибудь памятник? - спросила Нина.
- Это статуя Свобода. Символ. Америка - страна Свобода!
- А почему свобода на Острове Слёз?
Но Барл уже не слышал её. Он разговаривал с кем-то другим.
В Нью-Йоркском порту детей встречала огромная ликующая и доброжелательная толпа народа с цветами и плакатами:
“Добро пожаловать, дети!”
“Как вы себя чувствуете?”
Когда дети проходили через полицейский кордон, ограждающий их от толпы, со всех сторон слышались изумлённо радостные вопросы на русском языке:
- Вы русские?
- Вы, правда, русские?
- Здравствуйте!
- Приветствуем!
Детей разместили на острове Стейтен Айленд в деревянных одноэтажных бараках. Здесь прежде жили военные. В бараках для них уже приготовили раскладушки с постельным бельём, завешенные марлей от мух. Между островом и городом ходили большие самоходные паровые паромы. Назывались они “Ферри”. Форт был обнесён высокой металлической решёткой.
В форте ребят стали закармливать роскошными обедами: свежие огурцы, помидоры, кукуруза, пирожные... На завтрак всегда подавали молоко, шоколад, сэндвичи...
- Ой, Тоня, - Нина, еле вылезала из-за стола после обильного пиршества, - лучше бы уж это была Франция. Я французский всё-таки кое-как знаю, а английский - совсем плохо. Еле-еле выговариваю: “Мister give me please the cake”*.

* передайте, пожалуйста, пирожное

- Ишь ты какая! Пирожного хочешь, а “the cake“ выговорить не хочешь! Сказать тебе по-русски, как это называется? Любишь кататься - люби и саночки возить! Захочешь пирожное - заговоришь по-английски!
- Но пирожные тут - просто смак! Я наелась до отвала.

51) Подарки, доброта и щедрость.

На второй день на острове после обеда устроили грандиозное представление “русский базар”. И хоть частных лиц на остров в тот день пропускали по билетам, посетители шли на Стейтен Айленд толпами. Для русских эмигрантов, волею судьбы заброшенных в Америку, колония значила кусок Родины.
Большинство старых русских эмигрантов на самом деле были украинцами. Они приехали на Стейтен Айленд с концертом и привезли много прекрасных номеров. Декорации представления изображали украинские хатки, крытые соломой, и вишнёвые садочки за хатками. На фоне этих декораций демонстрировались украинские пляски и пелись украинские песни.
Детей задабривали и заваливали конфетами и подарками. Особенно ценным оказался подарок русских эмигрантов русско-польского отдела союза дамских портных. Был такой союз в городе Нью-Йорке. Они привезли несколько машин готового платья, а также отрезы материи, а главное, приехали сами портные, и тут же в форте стали подгонять одежду под фигурки девочек. Вот это был подарок, так подарок! Девочки преобразились прямо на глазах. Нина в новом матросском костюмчике с юбочкой в складочку вертелась перед всеми зеркалами, какие только могла найти.
Мальчики надели новые костюмы-тройки. Им подарили даже шляпы. Некоторые мальчики за время путешествия стали совсем взрослыми. Оленин, Летуков были ростом под сто восемьдесят. Они стали выглядеть американцами, не отличимыми от тех, что разгуливали по улицам Нью-Йорка.
Правда, насчёт шляп их предупредили, что в первый же понедельник сентября, то есть седьмого сентября, в Америке официально начинается зима, и ходить в летних шляпах уже нельзя, а то могут и сшибить с головы. Таков уж обычай здесь - Америка!
В довершение всего, им подарили папиросы кэмэл, и, хоть никто из мальчиков до сих пор не курил, они с любопытством стали эти папиросы пробовать.
Посреди украинского представления вдруг объявили, что приехали журналисты из газеты “Русский голос”. На подставку поднялся молодой человек в коричневом костюме-тройке и с красивым чёрным чубом. Он внимательно оглядел всех собравшихся, профессионально выдержал паузу, пока все угомонились и начали его слушать, и заговорил:
- Здравствуйте, дети! Вы молодые побеги новой России, занесённые сюда исторической бурей....
Нина смотрела на этого оратора со смутным ощущением, что она его где-то когда-то уже видела. И этот чёрный чуб, и эти серые глаза, смотрящие как будто только на неё и заглядывающие глубоко в душу. Но ведь я не могла его нигде видеть, думала она, он же здесь живёт, в Нью-Йорке.
- ...мы очень завидуем вам, вы едете в Россию, в страну, где царит настоящая свобода...
Оратор говорил долго, но Нина, не слушая его, испытывала какое-то странное чувство, как будто встретила знакомого. Закончив говорить, он смешался с толпой посетителей. Нина увидела, что он с несколькими мужчинами направился к парому.
И вдруг Нина почувствовала, как вся душа её рванулась за ним следом. Он, уже стоя на пароме, помахал неизвестно кому рукой, а у Нины даже рука дёрнулась помахать в ответ. Что это со мной, подумала Нина, ведь он меня не увидит в толпе.
Она разыскала воспитательницу.
- Тамара Михайловна, кто это был, вот который выступал сейчас?
- Это журналист из газеты “Русский голос”.
- А как его имя?
- Кажется, фамилия Найдич. Объявляли же.
- А имя не помните?
- Нет. Зачем тебе имя?
Паром отчалил от берега острова. Нина издали от угла барака смотрела, как на другом берегу автобус выполз с парома на землю и уехал.
Найдич, Найдич, повторяла Нина про себя странную фамилию.
А в форте продолжался концерт украинских артистов.
Эмигранты старались передать подарки персонально понравившимся детям. Очень многим нравилась Ида Хамелайнен, красивая семилетняя девочка со светлыми волнистыми волосами, похожая на ангела со старинных открыток, разве что без крылышек. Когда эмигрант-украинец вручил ей открытку с видом украинских хаток и с подписью: “вiют вiтры, вiют буйни”, Ида попыталась внести ясность.
- Я ведь не на Украине живу, а в Петрограде.
Эмигрант улыбнулся ей грустной улыбкой и сказал:
- Всё равно, Родина.
На ребят лились потоки любви и сочувствия. Каждая встреча с эмигрантами оставляла после себя ощущение праздника, подъёма и воодушевления.
Многих детей увозили к себе домой, в семью, чтобы одеть в новую одежду. Некоторые колонисты, особенно маленькие девочки, поддавшись этим чувствам и этой праздничной атмосфере, оставались в американских семьях. И АКК этому не препятствовал. Нет сведений о количестве оставшихся в Нью-Йорке. Но то, что оставались, проскальзывает во многих воспоминаниях колонистов. Вот так, видимо, незаметно ни для кого, ушла из колонии в какую-то нью-йоркскую семью и Вера Михайлова.
Возмущение АКК вызвало только то, что в Нью-Йорке покинули Йомей Мару австрийцы, обслуживающий персонал. Аллен называл это дважды дезертирством. Число прислуги на корабле сократилось в Нью-Йорке на семнадцать человек. И никакие контракты не помогли.
Ежедневно детям устраивали автобусные экскурсии по Нью-Йорку. То приём у мэра, то посещение аквариума, то знакомство с небоскрёбами... Автобус въезжал с острова на паром, а потом с парома съезжал в город.
Американцы сначала не противились самостоятельным прогулкам детей по городу. Старшим детям давали на развлечения по полтора доллара в день, детям до пятнадцати лет - по одному доллару, а малышам - по пятьдесят центов. Не доверяя знаниям английского языка у русских детей, Барл Брэмхолл принял меры, чтобы никто не заблудился в городе или случайно не потерялся. Каждому колонисту выдали медные номерки с гравировкой: “я колонист АКК, Йомей Мару, форт Водсворт, Стейтен Айленд” и имя колониста.
Витя с Гошей Орловым беззаботно прогуливались по городу. Вдруг их остановил совершенно незнакомый человек и на русском языке с сильным акцентом стал говорить:
- Вы русские дети? Да, да, я знаю. Я тоже русский. Идёмте со мной в маркет! Я хочу немного чего-нибудь подарить вам.
Он увлёк мальчиков в магазин и одел их с ног до головы, даже купил галстуки и шляпы, а для старых вещей, которые они сняли с себя, купил чемоданы. Мальчишки, увидев себя в большом зеркале маркета, так растерялись, что забыли спросить даже имя их благодетеля.
Потом он подвёл их к полицейскому и показал их медные номерки. Из полицейского участка сообщили в Красный Крест, и за ними пришёл большой экскурсионный автобус. И доставил их в форт Водсворт. Богатейшая организация была эта АКК!
Нина и Тоня после посещения аквариума разгуливали по городу.
Нью-Йорк оглушил их грохотом своего трёхъярусного движения. Поезда надземной железной дороги, несущиеся по эстакаде прямо над головами, высоко над землёй, на уровне второго этажа соседних домов... Автомобили, несущиеся по земле, и женщины за рулём этих автомобилей... Метро “собвэй” под землёй, за десять центов поездка... Мерцание ослепительной неоновой рекламы в вечернем городе... Кафе, где удивительные посетители сидели на стульях, положив ноги на стол...
Нина с Тоней долго стояли у окна кафе, глядя на мужчину, положившего на стол ноги в грязных ботинках, и ждали, что вот сейчас к нему подойдёт полицейский или официант и как-то накажет. Но потом увидели, что он не один тут такой.
- Может, тут так принято? - неуверенно сказала Тоня.
- Мой папа сказал бы: “посади свинью за стол, она и ноги на стол”.
Тоня прыснула в ладошку, и девочки отправились дальше.
В Гарлеме прямо над узкими улицами, на уровне девятого этажа на натянутых между домами верёвках сушилось бельё. По улицам разгуливали негры в светлых шляпах, светлых костюмах и с тросточками.
Чайна-таун...
Еврейский квартал...
Зоопарк в Бронксе...
На Бродвее прогуливалась нарядная толпа. Двадцатиэтажные дома девочки сразу же окрестили “утюгами”. В самом высоком из увиденных домов девочки насчитали пятьдесят два этажа.
Мимо них промчался мальчишка с кипой газет в руках. Нина краем глаза увидела русские буквы “...голос”. Она догнала мальчишку и рванула за рукав. Ему было лет двенадцать или тринадцать, как Вите. Нина стояла перед ним, с трудом выстраивая в уме английские фразы, но она не успела ничего выговорить, как мальчишка уже протянул ей газету. Потом выбрал с её ладошки монетку в десять центов и побежал дальше.
Оказывается, в Нью-Йорке и не требовалось уметь говорить на каком-нибудь языке, тут тебя и без слов понимали.
Вечером перед сном Нина долго и внимательно изучала газету, но фамилии Найдич не нашла.

52) Александр!

Во вторник 31 августа ребятам организовали экскурсионную поездку по реке Гудзон на пароходе “Манделей” в военное училище “Вест Пойнт” и встречу на этом пароходе с американскими детьми. Опять угощения! Опять мороженое и жевательная резинка! Опять подарки!
Серёжа Лопухин всё дальше отходил от своих младших друзей Вити и Гоши. Ему исполнилось уже шестнадцать лет, и его всё больше тянуло к старшим мальчикам, на очень серьёзном уровне обсуждающим положение, в котором оказались колонисты.
- Серёжка, какую полундру вы там затеваете с Валей Цауне? Мы с Витькой больше не годимся тебе в друзья, так? - возмутился однажды Гоша, видя, что Серёжа знает что-то очень важное, а ему, Гоше, лучшему другу с самой Гатчины, ничего не говорит.
Серёжа промолчал.
- Не хочешь разговаривать с нами? - продолжал подначивать Гоша.
- Гошка, катись... колбаской... по Малой Спасской! - это всё, чего Гоша добился от друга.
Витя с Гошей Орловым уже давно обнаружили лаз под металлической оградой форта... Они не знали, что и Барл Брэмхолл тоже его обнаружил и видел, как мальчишки вертелись возле этого лаза. В этот день они не захотели кататься на пароходе по Гудзону и, пока ворота форта были закрыты, мальчики подлезли под ограду через лаз. Дальше ничего не стоило побежать на паром и в город.
Американские солдаты-охранники не смотрели за тем, что делается за оградой форта, их дело было следить за порядком внутри. Да и тут они следили невнимательно, ничего же плохого не происходило! Этот лаз мальчики запомнили - пригодится, наверно, ещё не раз!
У охранника был кольт. Настоящий. Заряженный. И вызывал сильную зависть у всех мальчишек. Многие из них пытались просить: “научите нас стрелять!” Но охранники не поддавались просьбам. Паша Николаев уже знал, какого охранника и просить не стоит, а какой может и снизойти. И вот когда весь лагерь уехал кататься на пароходе по Гудзону, Паша подошёл к охраннику Джону Бергайму и стал умолять... На вполне приличном английском. Паше исполнилось уже шестнадцать лет, в кармане лежал диплом об окончании коммерческого училища во Владивостоке. И за плечами был целый год практики общения с американцами АКК на английском (американском диалекте). И охранник снизошёл, стал показывать, как заряжать, как взводить курок...
Весь оставшийся в лагере персонал выбежал во двор, услышав громкий выстрел. Паша лежал убитым на земле, раскинув руки, а Джон стоял над мальчиком в полной растерянности, не понимая ещё, как же это случилось.
Вечером Барл Брэмхолл сокрушался в окружении мальчиков в казарме:
- Я вам гаврил, а вы мне не слушал! Нельзя оружие в руки брал!
А потом, обернувшись к Вите, добавил:
- Теперь ты лазать внизу, а он стрелять! Хорошо? Нет, не хорошо! Очень плохо! Есть ворота. Надо ходить через ворота!
На территории форта действовала православная церковь, и ежедневно проводился молебен, русское богослужение. На следующий день Пашу торжественно отпевали в военной часовне форта. И снова дети отупевшими душами без слёз слушали эту панихиду и думали: “ещё одна смерть... сколько же ещё?... и кто следующий?...”
Впоследствии Джона Бергайма приговорили к смертной казни. Все колонисты понимали, что это произошло случайно, что солдат не хотел убивать мальчика, и дети целыми делегациями ходили к Райли Аллену и просили, чтобы эту казнь отменили.
Нина каждый день ездила на все экскурсии и покупала в городе газету “Русский голос”. Каждый вечер она выискивала в газете имя Найдича. И наконец, нашла.
“Вчера на Русском Православном кладбище состоялись торжественные похороны Павлуши Николаева, шестнадцатилетнего члена Петроградской Детской Колонии, безвременно погибшего в форте Водсворт от шальной пули американского солдата. Американский Красный Крест и товарищи по колонии возложили на гроб Павлуши много цветов и венков. Спи спокойно, наш бедный маленький странник!
Александр Найдич.”
Александр!
Все чувства в Нине заглушило это имя. Даже чувство сострадания к Паше Николаеву.
Александр!
Как что-то совсем ненужное воспринимались рядом с его статьёй какие-то объявления.
“4 сентября в Русской колонии состоится приём детей. Пропуска в Русском отделе 1107 Бродвей, 16 этаж”.

53) Агитация.

Старые русские эмигранты в Америке читали газеты, очень интересовались политикой и знали многое, что так тщательно американцы скрывали от детей до сих пор. Большинство эмигрантов, приехавших в Америку ещё в прошлом девятнадцатом веке, были настроены явно просоветски. В частности, они рассказали мальчикам об участи русского Экспедиционного Корпуса, оставшегося во Франции после окончания первой мировой войны, когда Россия заключила сепаратный мир с Германией.
В 1915 году в разгар войны Франция в обмен на поставки оружия потребовала от России русских солдат для войны с немцами на территории Франции. И царь Николай II, (канонизированный современной православной церковью!) согласился на это возмутительное предложение. Во Францию был послан русский Экспедиционный Корпус, пятьдесят тысяч человек. Оружие оплачивалось их жизнями. После выхода России из войны все они оказались во французских тюрьмах или на каторжных работах в Алжире.
И вот, страна, потребовавшая солдат в обмен на оружие, теперь требовала себе детей. В обмен на что?
Ответ на этот вопрос мы вряд ли когда-нибудь узнаем.
Эмигранты предупреждали ребят:
- Вас ждёт во Франции та же участь. Вас ждёт военная служба в Алжире. А девочек ждут бордели, публичные дома. Не соглашайтесь ехать во Францию.
Рабочие Нью-Йорка подарили старшим мальчикам много книг на русском языке, в основном, старые издания. В том числе очень красивое издание Льва Толстого.
Русская эмиграция в Америке была очень разношёрстной: бывшие офицеры царской армии, бывшие чиновники, офицеры армии Деникина и Колчака, эмигранты, приехавшие сюда за много лет до революции, сектанты всех видов... Каждый пытался внушить детям что-то своё. Пугали страшной советской действительностью, голодом в Петрограде. Но таких было мало. Их голоса потонули в шумной просоветской агитации журналистов "Русского голоса". Ох уж этот "Русский голос"! Шумный, активный, энергичный, настойчивый!
И что удивительно - дети уезжали в 1918 году из родного города и видели собственными глазами голодающий Петроград, сами голодали всю зиму вместе со своими семьями. Но сейчас они не верили словам о голоде, забыли все его приметы за два года сытой и весёлой жизни под патронажем АКК!
Может, потому, что журналисты “Русского голоса” говорили на русском языке, или потому, что на лицах у них было написано, как сами они истосковались по Родине, их агитация была удивительно действенной. Она затрагивала самые сокровенные чувства в детях, их любовь к своему городу, к своим родным, по которым они так соскучились.
Один из бывших белых офицеров наиграл Жене Заработкину на гитаре марш “Тоска по Родине”. И с этого дня духовой оркестр колонистов исполнял его всюду в первую очередь. Оркестр у Жени был уже сыгранным и состоял к тому времени из пятнадцати человек.
Очень скоро в эти медовые улыбочные душевно доверительные отношения примешалась ложка дёгтя. Среди русских эмигрантов оказалось несколько полицейских шпионов. Когда кто-нибудь из ребят это обнаруживал, сразу передавал всем: “шпик”. Это значило: опасайся этого человека, не доверяй ему.
2 сентября детей водили в театр Метрополитен Опера. В антракте девочки гуляли по галерее театра, не подозревая о том, что за ними установлена строгая слежка. Тут же по галерее гуляли американцы. Двое мужчин в соломенных шляпах заговорили с ними по-русски, потом протянули конверты с подарками. Тут же сзади протянулась рука полицейского и выхватила у Нины этот конверт. Нина с возмущением смотрела на полицейского, пока он молча вскрывал конверт и вытаскивал оттуда подарок - вышитый носовой платок. Полицейский оглядел его со всех сторон, а потом отдал Нине.

54) Встреча с Александром

На следующий день запланирована была поездка на речном пароходе по реке Ист-Ривер в колледж, готовящий офицеров морского флота.
Зная, как русские дети любят танцевать, на палубе организовали танцы. В экскурсии принимали участие и русские эмигранты тоже. Играл негритянский джазовый оркестр. Негры знали очень много русских мелодий. Танцевали и охранники - молодые парни, очень дружелюбно настроенные к русским детям.
Стояла жара, из камбуза разносили мороженое.
Вдруг Тоня толкнула Нину под руку.
- Смотри, вон этот журналист, ты его статьи всё в газете ищешь.
Облокотившись о борт, спиной к воде, стоял Александр Найдич в том же самом коричневом костюме-тройке. Он ехал на пароходе по заданию редакции, смотрел на танцующих весёлых детей, но в глазах его отражалась тоска и, может, какая-то зависть к этим детям, к их беспечной весёлости. Нина, а за ней и Тоня, во все глаза смотрели на журналиста. Он, почувствовав их взгляды, подошёл к девочкам.
- Не хотите ли потанцевать? - спросил он у обеих сразу.
Тоня сделала шаг назад и спряталась за Нинину спину. А Нина, не отрывая взгляда от его лица, ответила:
- Да, конечно.
И положила левую руку ему на плечо.
Александр мгновенно понял, что означают эти сияющие большие чёрные глаза и дрожащие пальцы в его руке. И он улыбнулся девочке, такой молоденькой и такой хорошенькой. Нина не сумела скрыть своих чувств и даже не задумывалась, надо ли скрывать что-то. Она танцевала с Александром и была счастлива.
С тех пор, как началась эта длительная поездка на каникулы, Нина только и помнила, что танцы. Танцы везде и всюду: в курзале на курорте в Курьи, в гостиной дома Шеломенцева в Ирбите, в столовой на Русском острове, на палубе Йомей Мару. И сейчас она вдруг осознала, что всё это было неспроста, а специально для того, чтобы вот сейчас танцевать с Александром на палубе этого пароходика под этот негритянский джаз, и танцевать хорошо! Так, чтобы ему нравилось! Она впервые в жизни танцевала всей душой, танцевали руки и плечи, и глаза, и улыбающиеся губы. Ведь на неё смотрел Александр! Смотрел и улыбался.
- Разрешите представиться. Меня зовут Александр Найдич. А вас как?
- А меня Нина Михайлова. - Нина не знала, что ещё сказать Александру, и вдруг выпалила:
- А мою подругу зовут Тоня, Антонина.
- Удивительно, - снова заулыбался Александр, - Нина и Антонина.
Александр не отходил от Нины и Тони всю поездку. В перерыве между танцами он спустился в камбуз и принёс девочкам мороженое.
- Ой, какое красивое мороженое! - закричала Нина, - трёхслойное: розовое, жёлтое и зелёное! Никогда такого не видела! Спасибо! - и опять смотрела на Александра сияющими влюблёнными глазами.
Александр знал, что он красив. Он любил выступать на публике, любил всеобщее внимание, любил ощущать своё великолепие и видеть в глазах окружающих отражение этого великолепия. Приятели часто называли его павлином за такое стремление “распустить хвост”, показать свой ум, эрудицию и просто красоту. Сейчас эти две девочки без всяких усилий с его стороны привели его в такое именно настроение, которое ему всегда нравилось.
Колледж располагался в старинном замке, окружённом большим парком. Прогуливаясь по парку, Нина не уставала восхищаться красотой всего окружающего.
- Как здесь хорошо! Правда, Тоня? Какой парк! А какое красивое само здание колледжа! Такое старое, даже стены мхом заросли! Правда, красиво, Александр?
После ознакомления со всеми корпусами колледжа и со студентами, прямо на лужайке в парке устроили обед. Нине всё, что предлагалось на обед, казалось очень вкусным, каждый сэндвич как будто был приготовлен специально на её вкус. И она объявляла всем вслух, что именно такие сэндвичи и именно такое тушёное мясо она всегда любила больше всего.
Когда возвращались на пароходе обратно, Нина притихла. Она с Тоней стояла у борта, ветер трепал воротник её матросского костюмчика и раздувал юбку со складочками. Рядом стоял Александр и очень тихо, как будто только для себя, рассказывал им:
- Если бы вы знали, девочки, как я вам завидую. Сейчас в России идёт борьба за новую жизнь, за прекрасное будущее. И вы едете туда. Как я хотел бы поехать с вами!
- Так поедемте! - от всего сердца воскликнула Нина.
- Это очень трудно, Нина, - улыбнулся Александр. - Ведь я не один здесь такой, очень многие рвутся сейчас в Россию, на Родину. Очень многие хотят уехать и бороться там вместе с вами. Только сейчас визы в Россию не выдают. У Америки с Россией нет дипломатических отношений. И мы здесь заперты, как в тюрьме, выехать не можем.
Нина молчала и удивлялась, как весь мир вокруг неё преобразился. Деревья на берегу реки стали изумительно зелёными. Негры с саксофонами были просто милашки. Тоня, подруга по гимназии с первого класса, в таком же, как у Нины, матросском костюмчике, стала вдруг очень красивой девушкой.
- Как хорошо! - сказала Нина вслух.
- Что хорошо? - удивилась Тоня.
- Всё! Река. Воздух. Вся поездка.
Александр проводил девочек до самого острова Стейтен Айленд и обещал придти в гости в самое ближайшее время.

55) День протеста

Но мы с вами, читатели, совсем забыли о существовании в колонии дружины красных разведчиков. А они росли и взрослели не по дням, а по часам. Их души жадно впитывали всю информацию, которую они получали здесь от старых русских эмигрантов. И, наконец, они решили действовать.
Мальчики: Лёня Дейбнер, Юра Заводчиков и Володя Cмольянинов поехали к русскому консулу Людвигу Мартенсу. Ехали, не зная города. Спустились в метро. Опустили в турникет по десять центов.
Метро в Нью Йорке неглубокое. Никакого эскалатора нет. На стенах нет никакой отделки, голый бетон. Внизу темно и неуютно. Но мальчики ещё никогда не видели никакого другого метро. До открытия первого в России московского метрополитена оставалось ещё пятнадцать лет. И они решили, что под землёй так и должно быть. Вот только скорей бы доехать.
Всю дорогу у них в памяти стояла последняя их встреча с главным редактором газеты "Русский голос" господином Браиловским. Они стояли в его кабинете в редакции газеты. Он нарисовал на листочке план поездки, объяснил, как найти контору Мартенса, но бумагу эту мальчикам не отдал.
- Запоминайте. Смотрите и запоминайте. Вы граждане России, и это только естественно, что вы едете за помощью к представителю вашей страны в Америке. Он просто обязан вам помочь.
После этого он разорвал рисунок пополам, сложил листочки и разорвал снова пополам, а потом ещё раз также, и ещё, пока бумага не превратилась в кучу мелких клочков. Мальчики стояли и смотрели на это действо. И вот теперь ехали по памяти к Мартенсу.
Контора Мартенса находилась на окраине города. Людвиг Мартенс официально не считался послом. Он был лишь представителем Советской России, представителем страны, не признанной пока Америкой. Его миссия в маленькой квартирке на втором этаже состояла всего из трёх человек: из него самого, юриста Мориса Хилквиста и технического советника, молодого парня, Юрия Ломоносова.
Встретил ребят сам Людвиг Мартенс - представительный, начинающий лысеть, но всё ещё красивый молодой мужчина средних лет с большими усами. Вся его миссия держалась, можно сказать, на честном слове. В июне 1920 года Мартенса вдруг неожиданно арестовали и выпустили только после нескольких протестов правительства Советской России. Ребята так на него надеялись, а он понимал, что может для них сделать очень мало.
Мальчики засыпали Мартенса вопросами.
Правда ли, что в Петрограде по-прежнему голод?
Правда ли, что все русские во Франции немедленно становятся военнопленными?
Как заставить Американский Красный Крест везти их не во Францию, а в Петроград?
Вероятно, не на все эти вопросы Мартенс и сам знал ответ. С ребятами же он держался очень уверенно и говорил очень убедительно.
- Кто говорит, что в России всё плохо, тому не верьте. Капиталисты всего мира хотят помешать нам построить новый справедливый мир. Они не брезгуют никакими средствами, в том числе и клеветой.
- Как же быть? Что делать, чтобы не попасть во Францию? - это был главный вопрос, который интересовал мальчиков.
- Ни за что не соглашайтесь ехать во Францию! Вы дети своей страны и вы хотите вернуться домой, к своим родителям. Вот на этом и настаивайте. И будьте решительнее, тогда победите. Борьба ведётся серьёзная. И бороться надо по-взрослому. Тем более, что вы правы, и американцы это понимают, независимо от того, что они вам говорят. А теперь конкретно...
Мартенс снабдил ребят деньгами и дал инструкции для связи со Стокгольмом и, кроме Стокгольма, ещё несколькими точками выхода на Советскую Россию. Связь должна была осуществляться через радиста Йомей Мару, за каждый сеанс тот брал по сто долларов.
Но самое главное, что сделал Мартенс, он настроил ребят на решительную и взрослую борьбу против отправки во Францию, вселил в их души и уверенность в своей абсолютной правоте, и бесстрашие. И в данном случае его агитация, его советские идеи немедленно превратились в реальную силу.
В форте Водсворт началась нешуточная революционная агитация. Пригодился опыт скаутских игр и скаутской борьбы на корабле в Тихом океане.
Агитация проводилась в строгой секретности от администрации АКК. И втягивали в неё только старших колонистов, которым уже исполнилось четырнадцать лет. Таких было примерно половина колонии.
В среду 1 сентября в восемь часов вечера, решительно настроенные старшие мальчики (революционный комитет), вошли в кабинет Райли Аллена. Там сидел и представитель администрации АКК. Вот ему и было вручено письмо следующего содержания:
“Администрации Красного Креста от мальчиков и девочек Петроградской Детской Колонии.
Протест против отправки Колонии во Францию.
Мы, мальчики и девочки Петроградской Детской Колонии, объявляем Красному Кресту, что мы не хотим ехать во Францию. Мы не можем ехать в страну, из-за которой народ России умирал и умирает десятками и сотнями тысяч вследствие блокады. Эта страна посылает в Польшу орудия войны, которые уносят в могилу сотни тысяч русских молодых жизней. Мы не можем жить в стране, где русские солдаты были убиты или отправлены в Африку на тяжелые работы. А ведь они несколько лет проливали свою кровь на Западном фронте за чуждые России и русским интересы Франции.
Если Американский Красный Крест не осознал, что среди нас имеется значительное количество детей, которые все понимают, мы хотим этим протестом привлечь к этому факту внимание Красного Креста и потребовать, чтобы он изменил свое решение об отправке Колонии во Францию и отправил нас в Петроград. Мы ожидаем ответа от Американского Красного Креста в полдень 3 сентября 1920 года”.
Ультиматум! И всё тут! От имени всей колонии!
Под протестом стояли подписи свыше четырёхсот детей старше четырнадцатилетнего возраста. Научились-таки красные разведчики бороться по-большевистски! Научились агитировать! Четыреста подписей - это очень много. Некоторые дети, конечно, ставили свои подписи бездумно, только потому, что кто-то просит. Но большинство было согласно с этим протестом: всем надоела чужбина, всем хотелось домой. Да и активная агитация журналистов “Русского голоса” и эмигрантов сыграла свою роль.
Очень интересно, а что они собирались предпринять, если бы ответа не последовало вовсе? Что можно было предпринять, если бы ни в полдень 3 сентября, ни в какой другой день никакого ответа так получено и не было бы?
Они находились в центре Нью-Йорка и на полном обеспечении Американского Красного Креста, и имели поддержку всего лишь русской прессы и эмигрантской общины города Нью-Йорка.
Можно было, конечно, остаться в семьях американцев. Но так ли уж стало бы противиться руководство АКК, если бы дети остались в Америке, а не поехали бы во Францию? В нескольких воспоминаниях детей вскользь говорится о том, что такие случаи были, некоторые дети оставались в американских семьях, и АКК этому не препятствовал.
Уже утром 3 сентября все газеты Нью-Йорка крупным шрифтом на первых полосах кричали на весь мир:
“Дети протестуют против отправки во Францию!”...
“Русская Петроградская Детская Колония не хочет ехать во Францию!”...
И громче всех “Русский голос”.
Администрация АКК уже не могла перед таким натиском прессы оставить детский ультиматум без ответа.
Райли Аллен остро чувствовал свою ответственность за колонию. Речь шла о его обещании детям, о его слове, о его чести, в конце концов. Он обещал вернуть этих детей домой, и он их вернёт! До самого выхода Йомей Мару из порта Нью-Йорка, Аллен пытался узнать дальнейший его маршрут, но так и не узнал.
Аллен посетил французское посольство в Вашигтоне. Встреча с послом оставила тягостное впечатление в его душе.
- Все протесты детей - это всё выставка большевизма, - таково было мнение французского посла, - детей надо отшлёпать и посадить на судно, хотя бы и силой. Эти протесты подготовлены еврейской прессой, газетой "Русский голос"! Но господин Браиловский, главный редактор, не волен распоряжаться организацией Американский Красный Крест!
Вот передо мной список детей, участников той удивительной одиссеи. Почти четверть из них евреи.
Франция и вся Западная Европа начала двадцатого века, обнищавшая после мировой войны, заражена была ненавистью к этой нации. Активно обсуждались протоколы сионских мудрецов. Усиливались гонения на евреев и погромы.
А в России победил социализм. Умные люди (владеющие информацией), в конце 1920 года уже понимали, что победил он надолго. Носители новой идеологии социализма провозглашали равенство всех народов. Еврейским детям в такой стране в то время было бы, безусловно, лучше, чем во Франции или в любой другой стране Западной Европы.
И может быть, именно ради этого “остатка Израиля” и была организована вся эта грандиозная агитация детей журналистами “Русского голоса”.
4 сентября намечался обычный приём городских детей в форте с угощениями и танцами. Однако этот день остался в памяти колонистов, как день протеста.
На плацу Стейтен Айленда в Форте Водсворт при скоплении целой толпы журналистов, возле бараков выстроили всю колонию двумя рядами лицом к лицу.
Главным событием этого приёма первоначально запланирована была раздача всем колонистам фотографий с автографами президента Америки Вудро Вильсона и его жены. Вначале, не отвечая на детский протест, представитель администрации АКК зачитал послание от президента. (К тому времени Вильсон был уже смертельно болен).
“Я передаю наши самые теплые приветствия колонии петроградских детей, которая находилась под попечительством Сибирского отделения Американского Красного Креста в течение прошедшего года, и которую теперь отправляют в Брест, Франция. Сердца всех граждан Соединенных Штатов наполнены нежнейшей симпатией к ним и надеждой на то, что их будущее будет достаточно счастливым, чтобы компенсировать их прошлое.
С совершенным почтением и искренне ваши:
Эдит Боллинг Вильсон, Вудро Вильсон.”
И только после этого приветствия американская переводчица зачитала детский протест и перевела его представителям Нью-Йоркского отделения АКК. В конце перевода не удержалась и пробурчала: “Russian swines”* Все колонисты знали английский язык достаточно, чтобы это понять. По рядам детей прокатился ропот.

* русские свиньи

Все выступавшие деятели АКК, от председателя до переводчицы, искренне считали, что высадка во Франции - это наилучшее решение проблемы для русских детей, что АКК желает детям только добра, а они, такие-сякие, неблагодарные... просто свиньи...
Затем выступил знакомый детям ещё с Владивостока доктор Гутелиус. Он долго объяснял, что в Бордо детей хотели оставить всего на два-три года, пока в России наладится жизнь. Но если уж дети так настаивают, то администрация АКК согласна доставить детей в Петроград через Копенгаген.
Эта его последняя фраза и была ответом на ультиматум.
И дети опять поверили.
После митинга Нина нашла Александра в толпе журналистов.
- Александр! Здравствуйте! Вы меня помните? Мы ездили в военно-морской колледж...
- Ну конечно! Вы Нина. А где же Антонина?
- Она здесь же, в бараке. Хотите посмотреть, как мы тут устроились?
Она привела гостя в свой барак и представила:
- Девочки, это журналист из газеты "Русский голос”. Он хочет посмотреть, как мы тут живём. Вот видите, Александр, у нас у каждой есть тумбочка. А на моей тумбочке всегда лежит мой альбом, куда, кто хочет, может в любой момент написать мне стихи. Вы знаете какие-нибудь стихи?
- Как не знать? - ответил Александр, - я и сам пишу стихи в газету. Иногда.
- О-о-о! Так вы поэт?! - Нина чуть не захлебнулась от радости. - Тогда я вас не отпущу, пока вы не напишете мне в альбом какое-нибудь стихотворение. И непременно своё! Это будет так чудно!
Александр сел на табурет и пролистал Нинин альбом. Самая первая запись: “дорогой сестре”, а подпись: “Николай Баталин”.
- Николай? У вас здесь есть брат?
- Да. Только Коля Баталин - брат по скаутской дружине. Мы все друг друга называем братьями и сёстрами. А моего родного брата зовут ВиктОр. Победитель!
- Прекрасно. Он уже кого-нибудь победил? - спросил Александр, улыбаясь.
- Он музыкант. Он играет в духовом оркестре. Этот оркестр победил весь Сан-Франциско. И теперь они намерены победить Нью-Йорк.
Александр открыл последнюю страницу. Его послание не должно затеряться где-то в середине альбома. Если уж нельзя написать на первой странице, пусть будет на последней! Он вынул из кармана остро отточенный карандаш, сосредоточился и написал:
Молодой Руси.
Потом подчеркнул. И начал импровизировать.
Привет вам юные гонцы
Страны великого народа
Где наши братья и отцы
Под грозным вражеским огнём
В борьбе с неправдою и злом...
Что-то получалось не то. Слишком длинно. И рифма не приходила. Импровизировать было трудно - со всех сторон девочки ему задавали вопросы...
- Девочки, - отстраняла любопытных Нина, - оставьте же его в покое! Он же мне стихи сочиняет, ему надо сосредоточиться!
Да. Помощь своевременная. Вопросы прекратились. И пришла рифма.
Воздвигли храм, где бог свобода
Вдали от вас, в стане чужой,
Одни с разбитыми сердцами,
Рвались мы в тишине ночной
Увидеть милый славный край,
Увидеть новой жизни рай,
Зарю над милыми полями
Александр подчеркнул последние слова, намереваясь на этом и закончить. Но стишок получался не игривый, какие положено писать девушке в альбомчик. Захотелось написать в этот альбом, который будут читать там, в России, всё, что так томило его душу здесь. И он продолжил.
И в день, когда коварный враг
Занёс свой меч над Русью вольной
И мы рванулися под стяг,
Чтоб с вами жребий нам делить
И счастье Родине добыть.
Точки и запятые не слушались его. Он забыл об их существовании. Надо было сказать всё самое важное, чтобы эта девушка увезла это в Россию.
И было тягостно и больно
Мы не могли, мы не могли
Суров был враг, нас было мало.
С тех пор сияющей звезд...
Александр споткнулся. Его охватило сильное волнение. Он зачеркнул “звезд”, исправил на “вдали”.
С тех пор сияющей вдали
Звездою радостной святой
Нам светит близкий край родной
Последняя страница кончилась. Но самое главное всё ещё не было сказано. Эх, зачем он связался с рифмой?! Но отступать уже поздно. Александр перевернул лист и стал писать на предпоследней странице.
К нему летим душой усталой
Но вы пришли к стенам тюрьмы
И словно птичек хор весенний,
Нам узникам суровой тьмы
Запели о родной весне
В родном краю в родной стране.
И встали вспугнутые тени
Пишется совсем не то, что хочется, думал Александр, но рука его писала уже сама, он не мог остановиться.
Спасибо ж вам родным борцам
Несите наш привет сердечный
Идите вы по их стопам
Идите вы всегда всегда
Под гордым знаменем труда
И будет жизнь вам праздник вечный
Отдайте наш привет бойцам
Героям всем в победном стане
Несите наш привет к стенам
И поклонитесь до земли
Тем, кто за нас за всех легли
На поле славной честной брани
Привет вам милые птенцы
Вы мчитесь вновь в поля родные
Вас ждут герои и борцы,
А мы? Нам
Предпоследняя страница тоже кончилась. Надо заканчивать. Александр перешёл на следующую страницу и дописал.
Долго не страдать,
Нас примет всех родная мать -
Великая свободная Россия.
Александр подчеркнул последнюю строчку и вместо автографа наискось написал: 1920 г. сентябрь. И снова подчеркнул слово сентябрь.
Его волнение перешло в какое-то странное смущение перед этой черноокой красивой русской девочкой, глядящей ему прямо в глаза и, кажется, понимающей всё, что с ним происходит.
- Я тут что-то много написал, - сказал он смущённо. - Ну да не важно.
- Что вы, Александр! Для меня это очень важно.
И её взгляд подтвердил это.
А вечером, когда Александр писал статью о протесте в детской колонии, этот взгляд преследовал его. И каждый раз, когда он слышал что-нибудь о петроградской детской колонии, перед его глазами стояли большие чёрные Нинины очи, словно одна эта девочка олицетворяла собой всю тысячную колонию.

56) Реакция на протест

Однако после дня протеста в колонии усилилась агитация за поездку в Бордо. Казалось бы, всё решено, дети едут в Копенгаген. Но агитация продолжалась. Доводы были такими:
“ввиду международных условий”...
“большинство ваших родителей уже во Франции”...
“во Франции такой тёплый климат”...
В бараках развесили плакаты с красивыми картинками: виды города Бордо и фотографии домиков, предназначенных для русских детей. В Бордо уже всё было готово к их приезду!...
Наверно, читателя удивляет, а куда же делись русские воспитатели? Почему со дня отъезда из Владивостока о них нет ни слуху, ни духу, ничего нет ни в каких воспоминаниях? Правильно, дорогой читатель. Я сама этому удивляюсь.
Русские воспитатели после того, как оторвались от своей земли во Владивостоке, попали в положение гораздо худшее, чем дети. Их ведь в любой момент могли уволить и просто выгнать из колонии. Никто из них не забыл, какое они подписали соглашение. И куда бы они делись тогда? Пополнили бы собой армию безработных города Нью-Йорка? Поэтому они молчали. Даже когда дети боролись. Когда мальчики составляли свой протест в адрес АКК, воспитатели не решились поставить под ним свою подпись. Протест был исключительно детский. Но перспектива оказаться во Франции представлялась им ещё хуже. Франция в сентябре 1920 года находилась в состоянии войны с Россией.
А самое главное - они ничего не знали о действительном состоянии дел. Американцы всеми силами старались оградить их от внешнего мира. Что происходило во Франции на самом деле? Что происходило в России? Одни говорили, что в Петрограде страшный голод. Другие говорили, что во Франции любой русский сразу же становится военнопленным. Кому поверить?
И как всегда бывает с русским человеком в трудный момент - они решили просто ничего не делать. Авось...
Но в день протеста, когда на плацу зачитывали это детское сочинение, им всем стало стыдно, и они всё-таки вынужденно своё отношение к происходящему выразили. Вечером после протеста в форте собралось заседание русских воспитателей и учителей колонии. Все уже поняли, к чему дело движется. Надо было как-то определять свою позицию, вырабатывать какой-то принцип поведения, откладывать дальше было некуда.
Решили:
Во-первых, в случае отправки детей во Францию отказаться от воспитательской работы и не признавать авторитета АКК.
Во-вторых, в случае конфликта подчиняться только силе.
Это решение никуда не отправили, оно выражало всего лишь их позицию, их выбор между вынужденной эмиграцией во Францию или в Америку.
А между тем “Русский голос” поднял по всей Америке большую волну интереса и сочувствия к русским детям. Аллен и Кеппель, вице-председатель АКК, были засыпаны письмами от самых разных организаций.
Очень интересно письмо от Союза “Единство Руси” (существовала такая организация в Америке).
“...Русские элементы в Нью-Йорке с глубоким сожалением наблюдали постепенную, но преднамеренную сдачу этих детей организациям, симпатизирующим власти в Советской России. Отправка этих детей в Петроград будет равносильна их убийству. Плачевное санитарное состояние в Петрограде вместе с острой нехваткой продуктов делают этот проект неприемлемым...”
А ещё интереснее письмо от Архиепископа аббата Патрика.
“...Печально думать, что эти юные дети будут отправлены назад в Россию, где их научат ненавидеть и презирать всё, что мы считаем необходимым сохранить в русской культуре и религии. Неожиданный скачок от Франции к России кажется мне капитуляцией перед некими влиятельными силами, и это влияние исходит от синагоги, а не от церкви...”
Читая всё это, Аллен всё больше понимал, что окончательное решение о судьбе детей будет принимать не он и даже не администрация АКК. Кто же? Русские дети, его, Аллена, дети, стали заложниками, козырной картой в крупной политической игре. Каким будет окончательное решение их судьбы? Сможет ли он предотвратить крушение их судеб так, как предотвратил их гибель от голода и тифа?
Аллен решил прислушаться к голосу самих детей, которых он опекал уже больше года и которых успел полюбить. И тогда он понял, что дети подчинились идеям “Русского голоса” не только потому, что тот был влиятельным в Нью-Йорке или звучал громче других. Этот голос совпадал с их внутренним голосом, уже давно зовущим их домой, к родителям.
Однако все американские работники петроградской колонии до последнего волонтёра были оскорблены детским протестом. И их можно понять - они не просто работали в колонии, они отдавали детям всю душу, они любили этих детей. И вот их так отблагодарили. Просто плюнули в душу.
Понять-то можно... Но простить их неадекватную реакцию на этот протест - не знаю, можно ли.
А реакция была такой. Детям и русским воспитателям запретили отлучаться из казарм в город и встречаться с русской эмиграцией Нью-Йорка. Они оказались в форте Стейтен Айленд заключёнными, как в тюрьме!... Но поздно, поздно, поздно!
В один прекрасный день в казармах устроили настоящий обыск. Сказали, что у кого-то нашли брошюру Ленина. Из-за этого вечером на плацу у казарм зажгли громадный костёр, в котором сгорела вся русская библиотека колонии, привезённая ещё из дома или из сибирских городов: и Толстой, и Пушкин, и... - всё, что только нашли, напечатанное на русском языке. Даже подарки нью-йоркских рабочих.
За всю историю земной культуры ни в одной стране костры из книг не решили ни одного вопроса! Везде они означали только бессилие и позор этих поджигателей! Этому костру нет оправдания!...
Нине было пятнадцать лет. Но она не принимала участия в собраниях, в составлении протеста, в обсуждении реакции на этот протест. Со стороны казалось, что ей безразлична её собственная судьба. Но нет. Совершенно неосознанно она уже связала в душе свою судьбу с Александром. И только он мог теперь решить, как ей поступать, куда ехать, что делать...
Коля Баталин часто после ужина приглашал Нину с Тоней погулять по форту. Ему очень хотелось остаться с Ниной вдвоём, но Тоня никогда не оставляла свою подругу. На этот раз к ним присоединился и австриец Джеффри, незаменимый в колонии переводчик со всех европейских языков.
Они гуляли по аллеям, доходили до самого берега океана, возвращались мимо цветочных клумб и теплиц, любуясь красотой острова. И разговаривали. У всех в голове было только одно: куда направится Йомей Мару? В Петроград? Во Францию? в Брест? в Бордо? в Копенгаген?
- Нам во Францию никак нельзя, - сказал Джеффри.
- Так и никто из детей не хочет во Францию, - подхватил Коля.
- Если вы просто не хотите, то мы точно знаем, что во Франции мы снова станем пленными, - продолжал Джеффри. - Мы же не дети. Мы воевали. Против Франции и России. Многие из нас по этой причине готовы остаться здесь в Нью-Йорке. Но я почему-то верю Райли Аллену, верю, что он не сдаст нас французам. - Он улыбнулся. - Даже сам не знаю, откуда у меня такое доверие к нему....
...Невзрачный мужчина неопределённого возраста разговаривал во дворе с Гошей, когда к ним подошёл Витя. Ещё один эмигрант, подумал Витя, они любят, чтобы их называли товарищами.
- Здравствуйте, товарищ! - сказал он мужчине.
- Здравствуй, мальчик. Вот я интересуюсь, нравится ли вам здесь, в форте? Здесь рядом океан, свежий воздух, зелень. Благодать!
- Да-а, - протянул Витя, - хорошо, конечно. Только надоело всё это. Домой хочется, в Петроград.
И от воспоминаний о доме у него сразу начало щемить где-то внутри и на лицо наползло напряжение и тоска.
- Вы удивительные дети. Почему вы друг друга называете на вы?
- Это так принято у русских. Если человека уважаешь. Только самых близких можно называть на ты, вот мы с Гошей давно на ты.
- Дядя, а вы кто, эмигрант? - спросил Гоша.
- Нет, мальчик. Я журналист. Хочу о вас написать статью в журнал.
- Тогда напишите, - заговорил Витя в надежде, что его пожелания, и вправду, окажутся в прессе, - напишите, чтобы нас снова выпускали в город. А то нас не пускают, и к нам русских не пускают. Боятся, что они нас большевизмом заразят. Какие глупые! Поздно уже. Теперь мы сами кого угодно заразить можем!
Витя перемигнулся с Гошей, и они направились в сторону своего лаза, не спуская, однако, глаз с часового-охранника, чтобы шмыгнуть в лаз как раз тогда, когда часовой отвернётся.

57) Митинг в Мэдисон Сквер Гарден.

Мэдисон Сквер Гарден назывался “зал для представлений”. 10 сентября в час дня в Мэдисон Сквер Гарден на двадцать шестой улице и седьмой авеню должен был состояться митинг русских детей и концерт симфонического оркестра. Зал вмещал пятнадцать тысяч человек, но места всем не хватило. Огромная толпа стояла на улице и пыталась услышать выступавших внутри.
Уже при подходе к залу при виде этой толпы сочувствующих дети испытали гордость и душевный подъём.
От всевозможных организаций зачитывали приветствия. Особенно длинное выступление прозвучало от русско-польского союза дамских портных.
- Дети! Теперь вас катают по Нью-Йорку, осыпают подарками. Но лица, в руках которых вы находитесь, хотят послать вас во Францию. Это лицемерие!...
- ... Красный Крест сжёг два ящика русских книг, но всё же вынужден будет отвезти детей в красный Петроград...
Общество “Наука” тоже прислало своего представителя.
- Исполком общества “Наука" протестует против намерения отправить детей во Францию!...
- ...Присоединяемся ко всем протестам и требуем, чтобы петроградская детская колония была послана в Советскую Россию, где их ждут родители!...
- ...Красный Крест не должен посылать детей во враждебные и воюющие с Советской Россией страны!...
Выступал и Людвиг Мартенс.
- Отправка русских детей во Францию - неслыханная жестокость по отношению к ним... Я призываю всех колонистов: требуйте, чтобы вас вернули на Родину! Не верьте, что там плохо!
Выступал и главный редактор "Русского голоса" Браиловский.
Все выступления говорили только об одном: отправьте детей в Россию! Это её дети и они нужны своей стране! Новой Советской России.
Дети, сидя в зале, слушали эти единодушные возмущённые высказывания и такое эмоциональное участие в их судьбе. И в душе каждого крепла уверенность в своей правоте, молодая жажда бороться за эту правоту.
В конце митинга с давно ожидаемым сообщением выступил и представитель АКК.
- Дети отправляются в Советскую Россию через Копенгаген, Дания. Посадка на пароход будет иметь место у пристани Пятьдесят Девятой улицы в Бруклине в субботу 12 сентября.
И никто не сомневался, что АКК уже договорился с датским правительством о высадке русских детей в Копенгагене. А такой договорённости не было!
Потом не со сцены, а откуда-то с балкона Мэдисон Сквер Гарден выступил один из старших мальчиков колонии Юра Заводчиков. Он благодарил всю русскую эмиграцию Нью-Йорка и особенно газету “Русский голос” за участие в судьбе русских детей.
После митинга детям показали концерт американских артистов. Кроме понятной всем музыки, на представлении дети увидели и много непонятного. В одном номере артисты ходили по сцене на ходулях и о чём-то переговаривались. После концерта девочки узнали, что это был такой юмор, и надо было смеяться.
А потом, как и в Сан-Франциско, все слушали концерт русских колонистов. Когда духовой оркестр петроградской детской колонии заиграл “Интернационал”, когда наши колонисты встали и начали хором петь:
Это есть наш последний и решительный бой...,
С Интернационалом воспрянет мир людской!
эмоциональный накал достиг высшей силы. Весь зал, и так настроенный защищать этих детей, захлестнули такие сильные эмоции, что американцы тоже встали, весь огромный Мэдисон Сквер, и слушали Интернационал стоя.
После концерта и в Мэдисон Сквере тоже были танцы.
Стоит ли говорить, что Нина снова танцевала с Александром Найдичем. После митинга он пешком проводил Нину и Тоню до пирса. Они шли по седьмой авеню мимо редакции газеты “Русский голос”. Александр показал девочкам, где находится редакция.
- Вот здесь мы работаем, очень часто по ночам, чтобы утром вышел свежий номер газеты с самыми последними новостями.
И Нине снова казалось, что Нью-Йорк необыкновенно красивый город, что Мэдисон Сквер Гарден - самый замечательный зал на свете, что люди в Нью-Йорке - самые добрые и благожелательные. Ощущение восторженности не проходило, пока Александр не усадил девочек в автобус. А сам долго стоял на набережной и смотрел, как автобус остановился у входа в бараки форта Водсворт.
Танцы, танцы, танцы.... Всюду танцы. Я уже устала описывать танцы.
Лучше прочтите передовицу из газеты “Русский голос” за следующий день, 11 сентября 1920 года.
Всё тот же знаменитый и такой действенный “Русский голос”!
Статья называлась: “ Научились ли?”
“Красный Крест изменил своё решение. Петроградских детей не повезут во Францию. Без преувеличения можно сказать, что единодушная и твёрдо выраженная воля русской эмигрантской колонии повлияла на такой исход дела.
Пусть послужит эта кампания против высылки русских детей уроком для русских выходцев. Они многочисленны. Они почти все принадлежат к одному классу общества, к классу наёмных рабочих. Они представляют в этой стране силу. Но сила эта сама себя не сознаёт и сама себя связывает. Громадная энергия этих людей растрачивается на мелочные ссоры и счёты. Поэтому сотни тысяч людей бессильны и третируются, как человеческая пыль.
Достаточно было небольшого проявления единства по одному случайному поводу, чтобы многотысячная русская колония почувствовала себя силой, с которой нельзя не считаться.
Забудут ли русские выходцы этот урок? Рассыплются ли они снова с отъездом детей на бессильную человеческую пыль? Или поймут, какая сила таится в их объединённом действии, и будут эту силу беречь и умножать?
С отъездом детей перед русской эмиграцией остаётся по-прежнему ряд нерешённых и больных вопросов. Невежественная, теснимая, беззащитная и обираемая, сохранит ли русская колония Нью-Йорка для своего просвещения и самозащиты то единство и ту энергию, которые она проявила в вопросе об участи петроградских подростков?”

Какая современная статья! Сто лет прошло... И всё по-прежнему.

Итак, на весь мир было объявлено, что отъезд 12 сентября и курс на Копенгаген. Итак, АКК изменил своё решение под натиском нью-йоркской эмигрантской прессы и общественности.
И хотя до сих пор американцы считают операцию по спасению русских детей самой успешной операцией АКК за всё время его существования(!), но в Нью-Йорке АКК потерпел поражение.
Сибирская авантюра 1920 года провалилась. И последний удар нанесён был не в Сибири, не во Владивостоке, а в Нью-Йорке. Победила другая сила, которая действовала другими методами и оказалась более могущественной. И вот, учтя свой опыт и своё поражение, американцы через семьдесят пять лет всё-таки осуществили то, что не удалось тогда.

58) Нинино решение.

А вечером в тот же день, 10 сентября, по детской колонии прошёл устный приказ собираться - отправляемся завтра, 11 сентября. Обещание АКК, данное прессе и всему миру нарушалось в тот же день.
Отплытие Йомей Мару сделали тайным. В Нью-Йорке очень многие из русских эмигрантов стремились попасть в Россию любым способом. Таинственность отъезда объяснялась именно тем, чтобы с детьми не зашли на борт Йомей Мару лишние пассажиры.
Нина заметалась по бараку. Ей казалось, что до отплытия ещё много времени, и она ещё успеет увидеться с Александром. Слово “завтра” прозвучало как приговор. В барак вбежала Тоня с газетой в руках.
- Нина, смотри, новая статья за подписью Александра!
Нина погрузилась в чтение. Каждую его статью она воспринимала как свидание с ним, как разговор с ним.
“До свидания, дети! Милые дети свободной России! Много памятных часов вы доставили нам. Мы смотрели на вас и вспоминали нашу Родину. Мы видели в вас символ юной России. Мы оторваны от Родины. Мы рвёмся домой, в Россию, где страдает и борется великий народ. Мы здесь, как в тюрьме. Нас не пускают. Но мы твёрдо верим, что скоро мы увидимся с вами там, в России.”
Нина читала, и буквы расплывались у неё перед глазами, пока она не расплакалась навзрыд. Это было прощание Александра не с детьми вообще, а ней одной, с Ниной. Тоня стояла рядом и не могла найти слов для утешения. Наконец, Нина решительно вытерла слёзы и тихо сказала:
- Тоня, ты пока никому не говори, но я ухожу из колонии. Я остаюсь в Нью-Йорке.
Тоня побежала за Колей Баталиным.
- Коля, с Ниной плохо! Она хочет убежать из колонии.
- Куда?
- В какую-нибудь семью, здесь в Нью-Йорке.
- Не может быть! Она всегда так мечтала вернуться в Гатчину! И у неё же здесь брат!
- Коля, пойдём к ней! Коля, сделай что-нибудь!
Коля смутно представлял, что он может сделать, но пошёл.
Они долго разгуливали с Ниной по тенистым аллеям перед бараками. Потом пошли в сторону огородов и долго любовались теплицами, полными красных сентябрьских помидоров.
Нина мысленно прощалась с колонией, с Колей, со всей жизнью своей последние два с половиной года. Они вспоминали Русский остров, скаутские парады, танцы, дни счастья. И всё это вдруг показалось ей таким наивным, детским, смешным. Она удивлялась, как она могла всерьёз воспринимать скаутские наставления Новицкого.
Единственной правдой жизни было то, что Йомей Мару привёз её через все моря, города и страны сюда, в Нью-Йорк, где жил Александр.
Нина была совершенно спокойна, только задумчива. Коля решил, что всё неправда, не может Нина никуда убежать.
- Не грусти, княжна Джаваха! Помнишь наш девиз скаутов: будь готов!
- К чему?
Коля не ожидал такого вопроса. Он внимательно посмотрел на Нину и вдруг увидел, что его красавица княжна стала совсем взрослой девушкой. Взрослой, умной и какой-то странной. Бывают в жизни такие моменты прозрения, когда сознание меняется резко, скачком, когда привычные предметы вдруг видятся другими, необычными, под другим углом зрения.
- Странный вопрос. Ко всему, что жизнь преподнесёт, - ответил он.
Нина ещё долго ходила с ним рядом молча, потом сказала:
- Знаешь, Коля, наверно, тебе этого не понять. Ты сильный человек, и ты, наверно, и вправду всегда готов. А я не готова. Я не знаю, как буду терпеть этот Йомей Мару, тесноту его трюма, качку и всё остальное...
- Но ведь остался последний переход! Копенгаген, а потом Петроград! И мы дома! В Гатчине!
Нина махнула рукой.
- А-а, Коля, сколько раз нам уже обещали, что вот-вот последний переход... Вспомни! Начиная с переезда из Курьи в Ирбит. Вот-вот починят железную дорогу. Мы два с половиной года всё едем и едем... И сколько ещё? И куда теперь?... Ладно. Что я тебя спрашиваю? Ты сам в таком же положении. Позови мне лучше Витьку.
Коля забеспокоился. Но Витю позвал.
- Витя, - начала Нина, - могу я быть уверенной, что никто не узнает, что я тебе сейчас скажу?
- А смотря что ты скажешь, - удивлённо ответил Витя.
- Ну, Витька! А ещё брат называется!
- Ну ладно, говори.
- Покажи, где ваш лаз.
- Тебе в город надо?
- Да.
- Идём, покажу, - он повёл Нину вдоль здания барака. - Вот здесь за углом надо постоять и посмотреть на часового. Когда он отвернётся, шмыгнуть вон туда к тому столбу. И быстрей.
- Ясно.
Они вернулись в барак. Витя обернулся перед тем, как разойтись по разным палатам.
- Нина, смотри, не опоздай, мы же завтра уезжаем.

59) Прощай, Нью-Йорк!

11 сентября Йомей Мару взял курс на Европу.
А вечером в первый же день плавания по Атлантическому океану воспитатели устроили общее собрание колонии в трюме. Говорили долго и взволнованно.
- Ребята, мы победили! Йомей Мару идёт в Копенгаген и в Петроград! Это урок нам на будущее, надо всегда держаться вместе...
И вот результат этого собрания.
“Резолюция.
1) Постановлено, что Колония детей и учителей верит слову представителей Американского Красного Креста и принимает их обещание, имея в виду, что оно означает, что дети будут возвращены в Петроград без дальнейшего промедления.
2) Колония требует, чтобы это уведомление было отправлено Родительскому комитету в Петроград через Советского представителя в Нью-Йорке Л. Мартенса. Колония информирована упомянутым представителем, что он охотно будет сотрудничать с Американским Красным Крестом, чтобы сделать это возможным...
3) Постановлено, что Колония детей и учителей высоко ценит хорошую заботу и гостеприимство Американского Красного Креста по отношению к ним...
Резолюция подписана избранным на собрании Колонии Комитетом из пяти человек: С.Боброва, Е.Мазун, Ю.Заводчиков, Л.Дейбнер, О.Каменская.”
(запись в бортовом журнале Йомей Мару).
Из этих пятерых членов избранного комитета только двое воспитателей: Серафима Викторовна Боброва и Евгения Андреевна Мазун, а остальные трое - дети, хотя уже восемнадцатилетние дети.
Райли Аллена огорчил и обидел не столько сам детский бунт. После отплытия обнаружилось, что на борт не явились семнадцать пленных австрийцев и венгров, подписавших контракт ещё во Владивостоке, - обслуживающий персонал колонии. И Аллен никак не мог наказать их за невыполнение этого контракта. Всем оставшимся придётся работать с удвоенной энергией весь атлантический переход. Ко всем заботам и несчастьям, свалившимся на голову Райли, этого мужественного человека, прибавилась ещё эта. Он подолгу стоял под дождём на палубе, обдумывая мотивы человеческих поступков.
Вскоре после отъезда колонии, в декабре 1920 года Людвига Мартенса обвинили в подрывной деятельности и выслали из Америки. Мартенс уехал в Москву.

60) Атлантический океан.

Сентябрьская Атлантика встретила Йомей Мару затяжными дождями и сильной качкой. В обед тарелка уезжала из рук без разрешения хозяина на край стола, а потом сама по себе возвращалась, но уже без супа. Почти все дети и педагоги лежали в койках с морской болезнью. Кто переносил качку относительно хорошо, лёжа пел песни. Когда буря разыгралась вовсю, и дождь хлестал по металлической обшивке корабля, в трюме стоял такой шум, что никакой песни было не слышно. Приходилось кричать изо всех сил. И кричали:
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далё-око...
Атлантический переход начался на грустной ноте: умерла воспитательница Мария Гавриловна. Простуда, воспаление уха. Все дети понимали, что никто из них не застрахован от такой же судьбы. Когда кончилась буря, на палубе снова проходили похороны. На этот раз никому не запрещалось присутствовать. Дети вынужденно ещё раз увидели печальный и торжественный обряд спускания в океан брезентового мешка с трупом. Каждый колонист словами и без слов молил бога, чтобы это была последняя смерть в колонии! Девочки плакали навзрыд. Детскими голосами пели “вечную память”.
В октябре 1920 года ни Райли Аллен, ни руководтво АКК ещё не знали, в какой порт высадят петроградских детей. А пароход шёл к Бресту, Франция. В Брест Йомей Мару вёз груз для атлантического отделения АКК.

61) Судьба по-прежнему неясна.

Последний праздник устроили американцы русским детям на Йомей Мару 30 сентября 1920 года, последний бал на палубе Йомей Мару. Именины. Вера, Надежда, Любовь и София. В этот день стояла хорошая погода. Океан, как будто для праздника, успокоился. На обед выставили шоколад, консервированные фрукты... Вечером на палубе организовали обязательные танцы.
Но отношения колонистов с американцами, прежде дружелюбно приятельские, испортились после бунта в форте Водсворт.
Йомей Мару уже подходил к Бресту, а новый помощник Аллена всё не оставлял надежды убедить детей согласиться на жизнь во Франции. Он обещал высшее образование и хорошую жизнь в любом городе Франции: в Бордо, в Париже, в Лионе... Видимо, он, владея информацией лучше, чем дети, знал, что ждёт их в России, а что во Франции. И жалел их. И не переставал убеждать. Договорённость с Францией всё ещё не была отменена, и АКК по-прежнему надеялся её выполнить.
На общем собрании колонистов, устроенном в связи с этой усиленной пропагандой, никто не захотел сходить на берег во Франции. Такое всеобщее взаимоубеждение, взаимоупёртость часто бывает в тесном коллективе. Никто не думал о себе лично, думали только о колонии в целом.
При подходе к Бресту по кораблю прошёл слух, что Йомей Мару везёт оружие для Франции. Опять собирали собрание, обсуждали серьёзность момента. Но так ничего и не решили. Да и что они могли сделать, эти мальчики и девочки, даже если бы это оказалось правдой?
В этот осенний переход через Атлантику дети взрослели особенно интенсивно. Каждый заново переживал день протеста в Нью-Йорке и своё участие или безучастие в этом протесте. Дети перестали жить сегодняшним днём, танцами и удовольствиями. Они стали задумываться о будущем. О своей судьбе, которая по-прежнему оставалась неясной. Может быть, таким настроениям способствовал длительный шторм и холод осенней Атлантики.
В океане красные разведчики терпели одну потерю за другой. Весь неустойчивый элемент один за другим стал уходить из красной дружины. Самый верный стягоносец Аполлоний Воробьёв и тот убежал из форта Стейтен Айленд перед самым отплытием и остался в Америке. У Вали Цауне осталось в подчинении шестнадцать человек. Похоже, старшие мальчики, победив в Нью-Йорке, сразу же стали сомневаться в целесообразности этой своей победы.
Не придумав ничего другого, Валя решил закрутить гайки, то есть усилить дисциплину в дружине.
“Приказ №2 по дружине Красных Разведчиков. Атлантика.
В случае недисциплинированности, нас станет меньше, так как
из наших рядов такие будут исключаться. Разведчикам
Е.Хвостикову и Г.Зуеву объявляется предупреждение”.
Этот приказ был вызван тем, что разведчики Женя Хвостиков и Гена Зуев не встали, когда в скаутский закуток трюма вошёл Валя Цауне, а продолжали разговаривать без его разрешения. Валя объявил им предупреждение. Это своим-то ближайшим соратникам, которые первые поддержали его в борьбе против Новицкого! Вот так-то! На корабле в миниатюре разыгрывалась будущая трагедия победивших большевиков.
Барл Брэмхолл, узнав о совещаниях и приказах красных разведчиков, снова строго настрого распорядился прекратить всякие тайные встречи, о которых не извещают администрацию АКК. И запретил почему-то петь Интернационал. Совсем непедагогичный поступок - песню запретить нельзя. Видимо, Барл, со дня своего назначения относившийся к детям с открытой душой и с любовью, тоже остался недоволен и оскорблён их протестом в форте Водсворт. И это запрещение пения Интернационала с его стороны чисто по-человечески понятно. Валя Цауне ответил на это запрещение следующим приказом.
“Приказ №6. Секретно. Срочно. Сентябрь 1920 года.
Атлантический океан.
Находя возмутительным сообщение мистера Брэмхолла,
считая его за факт насилия к детям и организации юных
разведчиков, я официально подчиняюсь распоряжению
американской администрации, но при первой возможности
начинаю тайные занятия.
Приказываю Наде Каретниковой и Зине Гамазовой
быть готовыми к приходу ко мне для выяснения дальнейшего
положения.
Начальник интершколы: В. Цауне
Секретарь: Э. Гольдман”.
Этот приказ приведён мною дословно только для показа трудностей роста Вали Цауне, этой сильной по-большевистски настроенной личности. Он действительно рос вверх, как дуб, а не стелился по земле, как плакучая ива. Прошу читателей не придавать значения двусмысленностям. Это просто-напросто косноязычие в попытке писать приказы жёстким официальным языком.

62) Воспоминания.

Нина лежала в трюме в самой верхней койке, почти не вставая, и думала только об одном. Только о нём....
...Ночная суматоха в редакции газеты. Удивлённо округлившиеся глаза Александра при её появлении в редакции.
- Нина?! Что-нибудь случилось?
- Да! Мы уезжаем завтра. Втихаря! Чтобы не влезли посторонние. Они нарушили своё обещание сразу же после того, как его дали.
- Это нужно немедленно включить в сегодняшний номер! - заволновался Александр, - Но... Как вам удалось прибежать?
- Это неважно. Александр! Я не поеду с ними! Я остаюсь в Нью-Йорке!
- Почему?!
Нина молчала. И только глаза, её выразительные чёрные глаза говорили яснее ясного, почему. Александр вдруг почувствовал, как уколола его сердце жалость и нежность к этой девочке, к этому ребёнку, совсем не знающему жизни. Что ждёт её в Нью-Йорке? Одну, без средств к существованию, без семьи и покровительства своего клана? Она даже не представляет всего этого, всех сложностей одинокой жизни в большом городе. Надо срочно предотвратить её побег из колонии!
Нинины огромные чёрные глаза смотрели прямо ему в душу и, казалось, читали по лицу всё, что он о ней думал.
- Александр, вы же собираетесь в Россию, вот и поедем вместе. Я буду вам помогать здесь, чем только смогу!
Он понял, наконец. Девочка, конечно, прелестна, но сейчас она была бы для него слишком большой обузой. А именно сейчас-то он и не мог себе этого позволить. Одно дело пробираться в Россию одному, а другое дело с... неизвестно, с кем, с этим ребёнком.
Пока все эти мысли мелькали в его голове, Нина продолжала неотрывно смотреть ему в глаза. Она поняла всё прежде, чем он решил, какие слова будет ей говорить.
- Нина, дело в том... - начал он нерешительно.
Она молниеносным движением поднялась на цыпочки и закрыла ему рот ладошкой.
- Ничего не надо говорить. Проводите меня на пристань.
...И вот о том, как они стояли на пристани и прощались, Нина и думала теперь день и ночь в трюме Йомей Мару. Всё её тело хранило память о его руках и губах. И о том, как его сердце сильно и взволнованно билось, ухало рядом с её грудью. А в ушах всё ещё звучал его прерывистый шёпот:
- Нина, я приеду к вам в Петроград! Я обязательно приеду! Ждите меня, Нина!
В холодный и штормовой атлантический переход на Йомей Мару в его трюме делать было совсем нечего, только вспоминать о прошлом, совсем недавнем прошлом и о переживаниях, связанных с ним.
“Вспоминай, дорогая Ниночка, Русский остров, когда
приезжали скауты Второй Владивостокской дружины.
Парады, после ужина беседы у костра.
Вспомни также американских герльскаутов,
первую встречу в зоологическом саду.
Сейчас мы едем в Петроград к своим родителям.
Помни же свой девиз: “будь готов!”
От Е. Соколовой. Йомей Мару. 16 сентября 1920 года”.
(из альбома Нины)
И Лена Соколова, и другие девочки задумались о том, что осталось позади, и о том неизвестном, что ждало впереди.
Тоня, как всегда, лежала в соседней с Ниной койке и ждала, что подруга расскажет ей о своей последней встрече с Александром.
- Нина!? А он тебя целовал? - не выдержала она долгого молчания.
Нина молча кивнула головой. Ну вот, сейчас-то и начнёт всё рассказывать, подумала Тоня. Но Нина молчала, а потом снова погрузилась в свои воспоминания.
"Нина, не бойтесь мыслить и следовать в жизни
своим мыслям, а не чужим.
Е. Мазун. 6 октября 1920 г. Jомей Мару"
(из дневника Нины)

63) Франция.

Порт Бреста выглядел невзрачно со стороны моря. Возле пристани воду покрывала густая нефтяная плёнка. На корабль для встречи с русскими детьми приехал мэр города Бреста.
Опять предлагали всем, кто хочет, остаться во Франции. Не захотел никто. Тут уже действовал принцип противодействия - чем больше их убеждали, как хорошо во Франции, тем сильнее им казалось, что это обман. Дети уже поняли, что их единственное спасение быть вместе, все за одного. Наконец, поняли и взрослые, что это упорство не поколебать, что раз дети так дружны, то разделить их будет трудно.
Никто не приглашал детей ни в гости, ни на концерты, как это было в Америке и в Японии. Ни один мальчик не сошёл в Бресте с корабля. Мальчиков заперли в трюме. А девочек всё-таки высаживали на берег.
Зачем высаживали? Неизвестно. Просто размяться? Или всё ещё надеялись увезти их в Бордо?
Дети потребовали, чтобы их оградили от порта. Их закрыли в каком-то решётчатом пакгаузе, в котором прежде хранился фураж. В углу были навалены кучи сена. Маленькие девочки стали кувыркаться на этом сене. Чтобы дети не сильно шалили, Брэмхолл распорядился распаковать коробки с шерстяными нитками и принести им спицы и нитки.
И вот так они сидели за решёткой в порту Бреста и вязали, а через решётку на них глядели местные французские мальчишки, каких много в каждом порту, и дразнились, показывали носики. Девочки в большинстве своём неплохо знали французский язык и понимали всё, что о них говорилось за решёткой. А говорилось снова, что это дети русских графов и баронов. Именно это и вызывало такое любопытство местных мальчишек.
На борт Йомей Мару для встречи с Алленом поднялся полковник Олдс, ответственный за подготовку лагеря в Бордо для детей. Он привёз не только фотографии домиков, но и вырезки из французских газет. В каждой газете рассказывалось о голоде в России, а особенно в Петрограде, о страшном санитарном состоянии Петрограда.
- Дети вернутся к тому, от чего бежали, - уныло констатировал он. - Но переубедить их я никак не мог.
- А вы поставьте себя на их место, - отвечал Аллен, - дети два с половиной года не видели родителей.
Но полковник Олдс был убеждён, что Франция - наилучшее место для русских детей, что их надо увезти в Бордо, хотя бы обманом, хотя бы силой. И переубедить его Аллен не мог.
Райли Аллен и сам сомневался в верности своего решения - везти детей в Петроград. Но он каждый день видел этих детей, он знал, как давно и сильно хотят они попасть домой к родителям. И не соглашался ни на какое применение силы.
Разгрузка заняла не больше нескольких часов. Когда девочкам снова разрешили взойти на борт Йомей Мару, они бросились на трап толпой. Мальчики вышли из трюма на палубу встречать своих сестёр.
Стоял наивысший момент прилива, волны захлёстывали набережную. (Приливы тут достигают нескольких метров.) Какая-то маленькая девочка, уже почти забравшись на палубу, не удержалась и под перилами трапа соскользнула в воду.
Витя с Серёжей Лопухиным стояли в толпе на палубе почти у входного трапа. Вдруг Серёжа вырвался и бросился прямо в одежде вниз головой в грязную воду Брестского порта, покрытую толстой нефтяной плёнкой. Потом вынырнул с девочкой на спине. Витю оттеснили к борту, он смотрел из-за спин колонистов, как Серёжа поднимался по трапу с девочкой на руках, и с него лились струи чёрной грязной воды. Витя разыскал друга только в бане - закутке, отгороженном в трюме для мытья.
- Серёжка, как ты? Зачем ты нырнул-то? Разве это твоя сестра?
- Нет. Ну и что? Это же наша девочка!
- Нахлебался грязи? Да?
- Да уж. Тут тебе не Пышма, не Урал. Тут как в помойке. Я под водой глаз не мог открыть, я её наощупь нашёл. Ты узнай там, жива девчонка-то? Вот она наглоталась, так наглоталась этой грязи.
Девочка осталась жива.
Нескольких ребят в Бресте встретили родители, вовремя эмигрировавшие из России во Францию. И забрали из колонии себе, в семью. Оказалось, что никто их во Франции за военнопленных не держал, они свободно передвигались по стране. Но этот факт уже никак сознание колонистов не изменил. Колония хоть и понемногу, но теряла и теряла своих членов. Остались во Франции ожидать визы даже несколько русских медсестёр и нянечек.

64) Наконец-то Балтийское море.

Ла-Манш прошли в густом тумане. В одном месте даже сели на мель, но всё окончилось благополучно. Японская команда знала своё дело.
В Северном море волнение достигло семи баллов. И опять все лежали в койках с морской болезнью, казалось бы, уже привычной, но всё равно переносимой с трудом.
В Килльском канале стоял туман невиданной плотности. Вытянув руку, невозможно было увидеть собственные пальцы. Шли под непрерывный гром рынды или гудков.
Здесь трудная колонистская жизнь осложнилась ещё и тем, что приходилось всё время сидеть в трюме, на палубе сильно похолодало. Японцы, не привыкшие к холоду и к такому климату, очень мёрзли. В этот последний переход колонисты преисполнились особой благодарностью к японским матросам, так долго и беспроблемно катавшим их практически вокруг всего земного шара. В Северном море, когда стало особенно холодно, девочки дарили японцам тёплые шерстяные свитера.
По радио всё ещё шли переговоры американцев с Копенгагеном. Но датское правительство отказывалось принять русских детей.
В Балтийском море японская команда забастовала. Японцы наотрез отказались идти в Петроград по Финскому заливу, побоявшись оказаться в плену в России. Отговаривались они тем, что в Финском заливе много мин. На рейде Хельсингфорса Йомей Мару простоял все четыре дня этой забастовки, а каждые сутки фрахта корабля обходились АКК в пять тысяч долларов. По тем временам это были огромные деньги.
Детей же всё это мало касалось, и они беспечно разгуливали по палубе, наслаждаясь последними осенними ясными деньками. С борта корабля бухта Хельсинки показалась ребятам самой красивой из всех увиденных.
И все четыре дня шли переговоры по радио со Стокгольмом, Хельсингфорсом и Ревелем (Таллином) о том, где высадить детей. Ни финское, ни шведское, ни эстонское правительства не давали согласия. Дипломатические отношения у Америки с Эстонией, Швецией и Финляндией складывались трудно.
Детям ничего не сообщали. Ситуация казалась тупиковой. И в какой-то момент Райли Аллен хотел уже вернуться назад в Брест. Наконец, получили согласие от финского правительства, но высадка разрешалась не в Хельсинки, а в Койвисто (Приморск).



ЧАСТЬ 5. Домой!

65) Койвисто

Высадили детей в Койвисто в октябре 1920 года. На пристани детей не встречал никто, кроме нескольких нахмуренных чиновников. Это выглядело неприятным диссонансом после встреч в Сан-Франциско, в Нью-Йорке, даже в Бресте.
Поезд Койвисто - Райвола (Рощино) ожидался только утром. Колонистам предстояло провести последнюю ночь на Йомей Мару. Весь вечер Нина с Тоней бродили по берегу Финского залива. Вечер стоял холодный и ясный. Красное солнце висело низко над водой. Волны медленно и ласково набегали на чистый песок бухты и убегали обратно. Девочки грустно и молча шли по пляжу. И вдруг Тоня сказала:
- Нинка, я сейчас заплАчу.
- Не надо, - прошептала Нина. - Мы же дома. Мы так мечтали о возвращении в Россию. И вот она, Россия.
- Это Финляндия. Теперь это отдельное государство.
- Всё равно Россия. Петроград вон там, на востоке, рукой подать. Мы дома.
- Нина, а ты не понимаешь, что это означает? Мы скоро расстанемся. Каждый вернётся в свою семью... у кого она осталась. Я не представляю, как мы с тобой расстанемся. А ты?
Нина промолчала. Какое-то тупое безразличие охватило её после прощания с Александром. Ей казалось, что уже ничего не может быть горше того прощания. Девочки бродили по берегу, пока не наступила ночь. Небо украсилось звёздными рисунками.
- Ладно, княжна Джаваха, не будем грустить, - сказала Тоня с оптимизмом, снимая тоскливое настроение, - может, и правда, хорошо в гостях, а дома лучше.
Утром на палубе Йомей Мару состоялось торжественное прощание с японской командой. Капитан Каяхара произнёс речь перед всей выстроившейся на палубе колонией. Переводил эту речь Джеффри - Сирано де Бержерак. За время пути он выучил и японский язык тоже и остался работать в АКК переводчиком.
На следующий день на поезде до Райвола, а затем на подводах и пешком по лесной дороге они добрались до Халило (Сосновый бор).
Они шли по лесу и ощущали себя дома. Это чувство совсем не было восторженным и праздничным. Скорее озабоченным. Осенний октябрьский лес возле Райвола, редкий и прозрачный сосняк, ещё был полон перезревших ягод: черники и брусники. По жёлтой песчаной дороге медленно двигались подводы с вещами колонистов. Нина с Тоней шли по лесу недалеко от дороги и собирали ягоды, отправляя их тут же в рот. И всё кругом пахло Россией. Точно такие же ягоды Нина собирала когда-то в детстве с папой в Орловой роще возле Гатчины. И сейчас запахи ягод и соснового леса наполнили её воспоминаниями о папе и о доме.

66) Халило

Халило - финская деревушка вокруг императорского санатория, окружённая прекрасным красноствольным сосновым бором. До революции, когда Финляндия входила в состав России, основным занятием жителей Халило было обслуживание отдыхающих в санатории. Перед входом в главный корпус во весь рост возвышался памятник царю Александру Третьему.
Сразу по приезде в Халило всем родителям в Петроград отправили письма. И потекли тяжёлые дни ожидания ответов. И опасения: а вдруг родители уехали за границу и не получат письма? А вдруг они погибли? А вдруг...?
Усилились слухи о голоде и разрухе в Петрограде. И почему-то теперь в эти слухи легко верилось. Что повлияло? Почему они не хотели верить этим слухам в празднично благожелательном Нью-Йорке? Кто знает?
В Халило дети примолкли и поскучнели. Предстояла разлука. Коллектив морально готовился к физическому распаду, к прекращению совместного существования. Тоня в первый же вечер в Халило написала Нине в альбом стихи.
“На память.
Ночь дышит тайной и прохладой.
Последней ласки ночь полна.
И в даль немую к Петрограду
Зовётъ насъ сонная волна.
Что ждётъ нас там? Быть может, горе?
Быть может, счастье, дом, семья?
Кто скажет? Тихо плещетъ море,
Ответ безмолвно затая.
Дорогой Нины от Тони Савиной. Халила. 1920 год.”
И внизу наискось: “Нина, помни меня. Т.”
Дорогие читатели, верите ли вы в предчувствия? Прочтя это стихотворение, я поверила. Мы-то с вами сейчас знаем, что их ждало в двадцатые годы в Петрограде. И знаем, что было в тридцатые годы с теми, кто “был за границей”. А уж тем более, много знаем о блокаде, о злосчастных сороковых годах в Ленинграде! Но они-то не знали. Только предчувствовали. Стоит ли писать, как я сама читала это стихотворение с ятями в конце слов и с милой ошибкой в падеже. Грустно...
Императорский санаторий в Халило оказался самым комфортабельным жильём из всего, что предоставил колонистам АКК за все два с половиной года их “каникул”. В санатории сохранилась с дореволюционных времён роскошная обстановка - мраморные лестницы, столы красного дерева, картины на стенах в столовой. В большом зале гостиной стены были расписаны персонажами из русских народных сказок.
В обед стали давать чёрный хлеб, по которому колонисты так соскучились. (В Америке хлеб пекли только белый и безвкусный, как вата.)
Ну и, разумеется, в этой красивой гостиной каждый вечер устраивались танцы. Под духовой оркестр. Танцы, танцы, танцы... В гостиной на полу сохранился уникальный старинный паркет. Танцевать в туфлях колонисты не решились. Даже в туфлях! Вот такие это были дети! Снова, как на Русском острове, начали шить тапочки. И танцевали только в тапочках.
На какое-то время эти тапочки напомнили им Владивосток, Русский остров, Вторую речку - Гнилой угол. И им казалось, что не было в их жизни времени счастливее, чем тот год жизни в бараках Владивостока. Из прошлого всегда хочется помнить только хорошее.
В Халило произошла и последняя невероятная история из всего, полного мистики, путешествия этих детей. Когда-то до революции Ира Венерт провожала в этот санаторий лечиться свою маму. Лечение не помогло, её мама умерла задолго до начала этого Ириного кругосветного путешествия. Ира помнила, что все мамины вещи были помечены: “комн. 19”. И сейчас, когда Брэмхолл поместил её в ту же самую комнату девятнадцать, Ира побледнела и остановилась на пороге этой комнаты в каком-то мистическом ужасе. Такие ли ещё бывают совпадения в жизни!
Пожалуй, это и всё о мистической стороне этого путешествия. Впрочем, нет! Надо ещё сказать, что Райли Аллен в своём дневнике рассказывал, как он верил в то, что само Провидение защищает этих детей, охраняет от всех невзгод и ведёт одному ему ведомым путём. И весь путь от Владивостока до Белоострова Аллен чутко прислушивался к голосу Провидения.
О Нининой тайной любви знала, конечно, Тоня Савина. И ещё, думаю, что Зоя Шиканова. Иначе, к чему бы она написала ей в альбом стихи Надсона:
“Верь в великую силу любви!..
Свято верь в её Крест побеждающий!
В её свет, лучезарно спасающий
Мiр, погрязший в грязи и крови!
Верь в великую силу любви!..
26 ноября. Халило.
Зоя Шиканова”
(из альбома Нины)
Свободное время в Халило дети посвящали изготовлению прощальных подарков. Все поняли, что вместе осталось быть совсем недолго.
Райли Аллену подарили вышитую девочками подушку, на которой изобразили колосья. Что они обозначали? Россию - хлебную страну? Кто знает?
Брэмхоллу подарили синий халат с вышивкой на воротнике и обшлагах.
Кроме Райли Аллена и Брэмхолла, вместе с детьми в Халило приехал “свой в доску” мистер Вудс, уже известный нам по Владивостоку инструктор по физкультуре, и врач Гутелиус, и Джеффри, прозванный Сирано де Бержерак, и все оставшиеся русские воспитатели.
Ответы на письма приходили редко. Некоторые получали сообщения от соседей о том, что родители погибли, или о том, что брат или сестра погибли. Радости это не добавляло. Всей колонии. Как известно, плохое настроение - своего рода психологическая инфекция. Оно заражает окружающих. Но зато уж письма от родителей: “ждём, приезжайте...” доставляли неслыханную радость.
Когда набиралась группа в несколько человек, Аллен вёз детей на поезде в Белоостров, где тогда проходила граница России и Финляндии.
Каждую группу провожали с духовым оркестром. Первой мелодией всегда был марш “Тоска по Родине”, второй - “Прощание славянки”.
Витя и ждал письма из дома, и боялся его. Кто знает, что будет в этом письме, какие известия. От них зависел и его разговор с Женей. Витя не затевал с Женей Заработкиным серьёзного разговора. Женя не ждал писем, у него не было семьи, не было родителей. Вите так хотелось, чтобы Женя согласился поехать с ним и с Ниной в Гатчину. Но Витя боялся, что Женя категорически откажется. Пусть лучше всё пока остаётся так, как есть.
Письмо, как его ни ждали, а пришло неожиданно. Писала письмо мама. От папы не было ни слова. И мама ничего об отце не писала. Мама удивлялась и радовалась их возвращению и звала скорее приезжать домой. Витя, едва пробежав глазами письмо, отдал его сестре, а сам побежал разыскивать Женю.
Женя по его лицу догадался, что пришло письмо из дома.
- Что? Нет родителей? За границей?
- Нет, Жека. Мама дома и зовёт нас домой. Нина побежала собираться.
- Ну... - Женя обнял друга. - Желаю тебе... счастья.
- Женя, а ты? Поедем с нами! Мама будет так рада. Я расскажу ей, что Лида тебя любила. Ты будешь мне братом, настоящим братом.
Женя грустно улыбнулся, на глазах у него выступили слёзы.
- Мы с тобой и так братья. По духу. Все два года были братьями.
- Ну так поехали!
- Витёк... у меня другая судьба. Я уже взрослый, понимаешь? И я уже работаю, официально работаю. В АКК, музыкальным руководителем оркестра. Глупо увольняться с такой работы. Я здесь на всём готовом. И ещё деньги платят. И неплохие деньги. А что ждёт меня в Петрограде? Или в Гатчине? Надо будет искать работу и жильё... От добра добра не ищут, Витёк. Я уж останусь с американцами.
От Халило до Райвола шли пешком по заснеженному лесу. Группой человек десять. Из них гатчинских всего двое: Витя и Нина. Все были одеты в овчинные полушубки и меховые шапки-ушанки. Все в руках несли узел с вещами, а за спиной рюкзак с продуктами.
Даже когда санаторий скрылся за деревьями, Витя всё оборачивался на звуки духового оркестра. В оркестре не хватало голоса его трубы, его, Витиного, голоса.
На прощание американцы каждому подарили одежду, постельные принадлежности и рюкзак с продуктами: сахар, галеты, сухофрукты, колбаса, хлеб. Хлеба каждому дали всего одну буханку, белого, американского. Нине подарили румынские сапожки с меховыми отворотами.
Из Райвола до Белоострова ехали специальным поездом. Белоостров был пограничным городом.

67) Межгосударственная граница.

Белоостров. У самой реки Сестры Райли Аллен остановил группу и произнёс свою прощальную речь.
“...Я надеюсь и верю, что придут времена, когда наши страны будут так же дружественны, как дружны мы с вами сейчас...”
Райли Аллен искренне верил в это. Иначе бы он не смог осуществлять свою миссию, где требовалось ежедневное и самое сердечное дружелюбие к русским детям.
Граница проходила по реке Сестре. Мост через Сестру уже давно был взорван, и металлическая ферма его торчала над ледяной поверхностью реки. Рядом с развалинами моста пограничники перекинули через реку временные деревянные мостки с разводом посередине. Эти мостки и служили межгосударственной границей.
На одном берегу возле мостков стояли финские пограничники. На другом берегу - русские, в будёновках с красной звездой. Когда подошли Райли Аллен и два офицера, финские охранники вытянулись перед ними. Потом флажками передали на ту сторону сигнал: открыть границу. С советской стороны подошёл начальник погранохраны в кожаной тужурке и ответил также флажками. Мостки сдвинули. И начался переход границы.
Дети проходили через эту границу и носили тюки со своими вещами, зашитыми в одеяла и заколотыми большими американскими булавками двенадцати сантиметров длиной.
Через реку проводили по одному человеку. До половины моста Аллена и колониста вели финские пограничники, потом встречали русские и вели на поезд. Аллен и русский пограничник расписывались в списке за каждого колониста отдельно. Полковник АКК Райли Аллен. Пограничник Субботин.
Нина, перейдя через мост, оглянулась. На другом берегу реки Сестры стоял Брэмхолл и махал рукой. Нина помахала ему в ответ платком, уверенная, что они никогда больше не увидятся. Брэмхолл плакал. Рядом с ним стоял физкультурный инструктор Вудс, влюблённый в одну из колонисток. И тоже плакал. И не стеснялись слёз.
Барл Брэмхолл, Райли Ален и другие воспитатели АКК искренне любили этих детей и хотели им только добра. Но, к сожалению, судьбы детей попали в сферу интересов разных стран. А в отношениях между странами нет понятия любви. Там учитываются только интересы наций.
К 25 января 1921 года Райли Аллен сдал по списку русским пограничникам семьсот семьдесят семь колонистов (детей вместе с русскими воспитателями). Из тысячи и десяти человек только детей, уехавших к 25 мая 1918 года с Финляндского вокзала Петрограда, из восьмисот пятидесяти детей, отбывших из Омска в августе 1919 года под эгидой АКК.
Как ни казалась граница на деревянных мостках между Финляндией и Россией почти условной, перейдя её, дети сразу почувствовали, как всё вокруг переменилось. Финский поезд из Райвола в Белоостров освещался электричеством, русский поезд из Белоострова в Петроград - свечкой. И не отапливался. Через замёрзшие окна не видно было улицы.
От здания станции Белоостров остались одни руины. Нина увидела сидящего на камне худощавого красноармейца в шинели и в будёновской шапке с красной звездой. Он почерневшими пальцами закуривал самодельную папиросу, так называемую “козью ножку”. Увидев Нинин жалостливый взгляд, спросил:
- Барышня, нет ли у вас хлебца?
- Ой, конечно есть. Подождите, я достану.
Нина вынула из рюкзака свою буханку хлеба и отдала её красноармейцу. Витя к тому времени уже забрался в вагон. Нина подбежала к нему.
- Витя, у тебя сохранились ведь сигареты “кэмэл”? Давай отдадим их красноармейцу, он какие-то самодельные курит.
Она схватила все пачки сигарет, какие у них были, прижала к груди и снова побежала к красноармейцу...
А потом, когда поезд уже тронулся, она всё стояла на ступеньке вагона и смотрела на этого красноармейца. И ей было почему-то очень стыдно за свой упитанный ухоженный вид, за эти румынские сапожки, за тёплый белый овчинный тулуп и такую же тёплую шапку-ушанку. А в ушах звучали слова Александра:
“И поклонитесь до земли
Тем, кто за нас за всех легли”...
И всю дорогу до самого Финляндского вокзала у неё в глазах стояли слёзы.
На Финляндский вокзал встречать детей пришли некоторые родители. В самом центре встречающей группы стояла мать Паши Николаева с его портретом. Нина остановилась перед ней, но не могла выговорить ни слова. Потом кто-то сказал матери: “Паши больше нет”.

68) Петроград три года спустя.

Распределительный пункт находился на Гагаринской пять (теперь это улица Фурманова) в бывшем доме Столыпина. Оттуда каждый шёл домой пешком. В приёмнике детей кормили - три раза в день давали стакан кипятка с сахарином и кусок чёрного хлеба. Ночевать там было холодно и неуютно.
Встреча в Петрограде выглядела серой и мрачной. Холодный поезд со свечкой; грязный распредпункт со скупыми на эмоции, уставшими, полуголодными медсёстрами; немой, замерзающий и какой-то отупевший Петроград; измученные революционным бытом родители.
Петроград сильно изменился даже по сравнению с тем, каким он помнился в день их отъезда в мае 1918 года. Деревянные дома Петроградской стороны и Васильевского острова давно разобрали жители на дрова. Дворцового моста, прежде ведущего от Сенатской площади на Васильевский остров, не было вовсе.
Родители, давно похоронившие в душе отправленных на каникулы детей, встречали их с изумлением. Особое восхищение вызывал вид белого хлеба.
Дети в мгновение ока из воспитанников превращались во взрослых. Никто больше не собирался ничем их обеспечивать. Каждый колонист ещё долго вспоминал безвкусный американский белый хлеб. Если бы знать, как дома родители голодают, насушили бы сухарей из этого хлеба.
Но они были, наконец, дома. И внушали сами себе, что квашеная капуста без хлеба и масла лучше, чем те пирожные на чужбине.
В петроградских школах тем временем прошла реформа, гимназии и училища превратились в трудовые школы. Наши бывшие колонисты, придя в такую школу, с удивлением узнавали, что они нисколько не отстали по учёбе, несмотря на то, что в Ирбите и во Владивостоке учились “через пень колоду”.
Эти дети, став взрослыми, и в Советской России остались лучшими людьми. Никто из них не стал ни вором, ни преступником. Почти все получили высшее образование, стали инженерами, художниками, балетмейстерами, музыкантами.
Их было восемьсот. Всего восемьсот человек на трёхмиллионный город и область. Но они стали лицом города. Они организовывали скаутское (пионерское) движение, они работали на предприятиях Ленинграда инженерами, в школах учителями... Это их, переживших Блокаду, долго ещё называли во всей стране “ленинградцы, дети мои, ленинградцы, гордость моя”. Если вдуматься, то это ведь их заслуга, что Петербург - Петроград - Ленинград до сих пор называют культурной столицей России.
Я помню, как мы с мамой впервые поехали летом на отдых в Молдавию. Мы ходили по селу Порханы в поисках частной квартиры. И вот одна женщина, молдаванка, сказала маме:
- Вы ленинградцы? Ну тогда я вам сдам квартиру. Вообще-то я не сдаю. Но ленинградцам сдам, ленинградцы хорошие люди.
Мы с мамой тогда ничем не заслужили такое отличие. Это сделал за нас город. Это сделали те, кто создал нашему городу такую славу.
Последняя дата из всех записей в дневнике Нины - 1921 год. И записан романс “Утро туманное”. Видимо, рукой самой Нины.

Утро туманное, утро седое.
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время иное,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так нежно и жадно ловимые.
Первая встреча, последняя встреча,
Тихого голоса звуки любимые.

О чём думала Нина, выписывая себе в альбом эти строчки? О том, что всё это уже было, было, было. Много раз было до неё. И ещё много раз будет после. До тех пор, пока мир вертится. Пока распускаются, как цветы, пятнадцатилетние девочки, и встречаются им на пути красивые, страстные, красноречивые мужчины.

69) Домой, к маме.

От Гагаринской улицы в Соляном городке до Балтийского вокзала путь неблизкий. Нина с Витей встали затемно, взяли свои вещи и отправились в путь. Странно было после долгого отсутствия идти пешком по когда-то знакомому, но забытому городу. Да ещё и почти не освещённому. Они шли, никуда не сворачивая, по пустынной, занесённой снегом, набережной Фонтанки от Летнего сада до Египетского моста. Знаменитый цепной Египетский мост, упавший в реку под копытами конного эскадрона и прославленный во всех учебниках механики, заменили после катастрофы дощатым. Теперь доски были растащены на дрова, а сфинксы немо взирали на ледяное пространство между берегами реки.
Витя с Ниной постояли, посмотрели на сфинксов, потом снова взяли в руки свои вещи и свернули с набережной налево в сторону Балтийского вокзала.
Паровоз почти три часа тянул до Гатчины несколько зелёных вагончиков, окутывая их чёрным дымом. Попутчиками были странные закутанные в лохмотья личности, поглядывающие на узлы ребят цепким оценивающим взглядом. Проводница обещала в скором будущем кипяток. По тому, как оживился вагон при этом известии, ребята поняли, что кипяток в России 1921 года - большая ценность.
Привыкнув к разрушениям и переменам к худшему, они очень удивились, что Балтийский вокзал в Гатчине выглядел точно таким же, каким они его оставили три года назад. Они шли по родному городу, и их сердца наполняла радость узнавания. После долгой разлуки всё в Гатчине казалось милым и родным. Стела Коннетабля на Киевском шоссе, знакомая аллея вековых лиственниц в Приоратском парке. Наконец, сам Приоратский дворец, белеющий стенами и краснеющий острыми заиндевевшими шпилями в морозном январском воздухе.
Они обогнули дворец и поднялись в гору на Люцевскую улицу к своему дому.
Мать встретила их со слезами на глазах.
- Боже мой, - она всплеснула руками, разглядывая своих повзрослевших детей. - Неужели вы живы? И вы вернулись?
Потом со слезами и с улыбкой бросилась их обнимать. Потом выглянула на лестницу. Там никого больше не было. Улыбка медленно сползла с лица Екатерины Семёновны.
- А Лида где?
Её ужас, удивление и растерянность были вряд ли больше, чем удивление Вити и Нины. Мама, их красивая, гордая и умная мама, которая для них всегда воплощала порядок, жизненную энергию, устойчивость, мама - символ их дома, за эти неполные три года превратилась в сморщенную старушку неопределённого возраста с испуганными глазами. Она даже как будто стала ниже ростом. Витя от неожиданности не мог выговорить ни слова.
- Мама, - прошептала Нина, - мама, - Нина готова была повторять и повторять это прекрасное, уже забытое ею слово. - Мама, Лиды больше нет. Она умерла в Сибири.
Екатерина Семёновна села, не в силах стоять на ногах, закрыла лицо руками и заплакала. Ребята переглянулись и стали молча распаковывать вещи. Они уже не удивлялись тому, как мать подняла брови при виде продуктов и особенно белого хлеба. Наконец, Витя не выдержал этого тяжёлого молчания.
- Мама, а папа где? А Женька где?
- Женька в школе, - сказала Екатерина Семёновна и снова заплакала.
- А папа?
Она вздохнула и вытерла глаза.
- Витя, - знакомым строгим голосом заговорила Екатерина Семёновна, - ты, пожалуйста, не верь тому, что тебе будут рассказывать про нашего папу. Тут говорят, что папа меня бросил, что его видели в Париже. Этого просто не может быть. Знай это точно. Наш папа порядочный человек, он никогда не смог бы уехать в Париж и бросить нас с Женечкой совершенно без средств к существованию. - Голос её задрожал, и она опять заплакала.
- Тогда где же он?
- Когда Гатчину заняла Белая Армия, наш папа поступил на военную службу.
- Зачем?! - удивился Витя. - Он же никогда не был военным.
- Он не канониром* и поступил, а капельмейстером**. - Чем дольше она говорила, тем ярче Витя вспоминал строгий и в то же время добрый мамин голос. - Он поступил так, как подсказывала ему совесть. Ведь думали, что это навсегда. Даже писатель Куприн, Александр Иванович, тоже поступил на военную службу. Ну, а когда пришлось отступать, наш папа, опять же, как порядочный человек, не мог бросить свой полк. И ушёл с ними. И вот уже второй год о нём ни слуху, ни духу.

* канонир - артиллерист
** капельмейстер - музыкальный руководитель военного оркестра

Нина тем временем распаковала вещи и приготовила сэндвичи на американский манер. Внимательно слушая, что говорит мать, она вдруг осознала, что мама и Женечка буквально нищенствуют, что у мамы нечем даже накормить вернувшихся детей.
- Мама, а как же вы тут живёте с Женечкой? Без папы?
Ответом ей опять были долгие слёзы.
- Тяжело мы, Нина, живём. Я летом работала. В горсовете. Я же умею быстро печатать на машинке. Потом пошли слухи... про папу. И меня уволили... якобы за непролетарское происхождение. Взяли на моё место молоденькую девушку. Она печатает одним пальцем. Но наверно, у неё происхождение пролетарское.
За столом надолго воцарилось молчание. Как будто для еды. На самом деле каждый обдумывал сложившуюся ситуацию и дальнейшую жизнь. Детство Нины и Вити закончилось неожиданно и неблагополучно. Для Нины в шестнадцать лет, а для Вити в тринадцать. Наступила взрослая и трудная жизнь.
- Мама, а как ты думаешь, - начала Нина, - меня возьмут работать в горсовет? У меня происхождение какое? Я знаю языки, французский и английский.
Нине даже в голову не пришло сказать: ”Я умею хорошо шить”. Ей занятия шитьём казались забавой. А между тем, в новой России умение шить оказалось гораздо нужнее, чем знание всех языков мира.
Екатерина Семёновна не ответила. И снова заплакала. Её дети ещё не понимали, что дело даже не в происхождении. То, что они были в Японии, в Америке, во Франции и в Финляндии, в общем, за границей, на всю жизнь поставило чёрное клеймо на всю их дальнейшую карьеру.
Им предстояло пережить все перегибы революционного сознания и все тяготы послереволюционного быта. Россия несла свой Крест, который она взвалила на себя в октябре 1917 года. И они вернулись домой, к своей матери и к России, чтобы нести этот Крест вместе с ними.
А кругосветное путешествие под эгидой Американского Красного Креста на всю жизнь осталось в их душах самым счастливым воспоминанием. Дети проехали за эти два с половиной года со дня их отъезда “на каникулы” двенадцать тысяч километров по суше и тридцать тысяч километров морем.
Такая или подобная история, вероятно, есть в каждой семье. И рассказывается в ней о событиях и мелочах жизни без оглядки на официальное отношение власти к этим событиям. Поэтому из таких вот историй и складывается настоящая История страны. История, которую нельзя переписать по-новому с приходом другого оппозиционного правительства, как это принято было у нас на Руси в злополучном двадцатом веке.



ЭПИЛОГ.

70) Судьбы бывших колонистов.

Всё, что я расскажу дальше, уже не имеет отношения к кругосветной одиссее петроградских детей и к Американскому Красному Кресту. Но, может быть, читателю интересно узнать, что сталось в дальнейшем с героями этого повествования.

Витя искал отца много лет. Искал с трудом, исподволь. Никакого официального запроса делать было нельзя. На детей бывших, белых офицеров смотрели косо. Только случай мог помочь в поисках. И случай всегда помогает тем, кто сильно хочет чего-нибудь добиться.
В 1934 году, когда Витю призвали в Красную Армию, он встретил в своём полку бывшего сослуживца отца, бывшего офицера Белой Армии, впоследствии перешедшего к красным. От него Витя узнал печальную историю своего отца и историю бегства армии Юденича.
От Гатчины они отступали до Нарвы. Георгий Васильевич, как человек невоенный, трудно переносил тяготы походной жизни. Общая неуютность армейского быта усугублялась сознанием того, что армия отступает. Впереди была неизвестность. И в Нарве сердце его не выдержало, и он умер. От инфаркта. Не от пули, не от ранения, а от сердечного приступа. От разрыва сердца, как тогда именовался инфаркт.

Нина ждала Александра ровно полжизни, пятнадцать лет. Восторженно радовалась установлению дипломатических отношений России с Америкой. И после этого ждала ещё два года. А потом вышла замуж. За Колю Баталина. К 1941 году у них уже было двое детей.

Борис Генрихович после возвращения из кругосветного путешествия женился на Тамаре Михайловне. Жили они в Гатчине на Театральной улице по соседству с Витей.

Витя тоже женился. В 1941 году у него появилась дочь.

Валя Цауне после возвращения в Петроград организовал РОЮР - русскую организацию юных разведчиков. Он сохранил синее знамя красных разведчиков с Йомей Мару, и под этим знаменем существовала два года его скаутская организация РОЮР. Они издавали журнал “Синее знамя”, занимаясь по-прежнему скаутской работой нелегально.
Чтобы работать легально, надо было влиться в одну из существовавших в Петрограде организаций скаутов, или в комсомол. Слиться с кем-то для Вали Цауне значило потерять своё главенство пусть в маленькой, но своей организации. А этого он со своим гордым характером стерпеть не мог.
Трудности послереволюционного быта вымывали из его организации одного за другим красного разведчика. Наконец, их осталось только трое. Петроградский скаутмастер Юра Дитрих, однажды приглашённый на совещание РОЮР, удивился и спросил:
- А где же остальные? Почему вас только трое?
- Остальные, - зло ответил Валя, - заняты колкой дров. Слишком низменные стремления сейчас поглощают время наших скаутов.
В 1922 году Вале пришлось-таки влиться в ряды комсомола и расстаться со своей тайной организацией РОЮР и синими знамёнами.

71) Двадцать лет спустя.

Летом 1941 года в Гатчине всё снова пришло в движение. Немцы наступали от Луги в сторону Гатчины. Народу приказано было эвакуироваться из Гатчины на восток. Именно приказано. Под руководством Коммунистической Партии.
Теперь эти слова принято произносить с юмором. Но я пишу это совершенно серьёзно. Вся организация отъезда населения действительно осуществлялась под руководством горкома партии.
У Варшавского вокзала стоял товарняк длиной в сто два вагона. Подразумевалось, что он довезёт жителей Гатчины до Тихвина, где им предстоит пережить войну. Все парткомы предприятий выделяли подводы для перевозки людей со всем скарбом к этим товарным вагонам.
Вите эта суета живо напомнила детские годы, поездку вокруг света на таких же вот поездах в таких же товарных вагонах. В военкомате ему дали отсрочку для отправки жены и тёщи в эвакуацию. А потом предстоял фронт. Война.
Он шёл по Театральной улице уже в военном обмундировании, с вещмешком за спиной и вёл под уздцы лошадь с подводой для вещей. Его жена Танечка с грудным трёхмесячным ребёнком на руках стояла возле крыльца дома и никуда не хотела ехать.
- Витя, куда мы поедем? Как можно бросить дом, все вещи? Ведь ребёнка же надо купать где-то... и я себя ещё так плохо чувствую.
- Танюша, война... Танюша, ведь это ж ненадолго, - убеждал Витя. - Месяца на два, не больше. А потом мы немцев прогоним, и вы вернётесь назад. Ну, нельзя же здесь оставаться, если Гатчину немцам сдадут.
Тёща тем временем таскала узлы с вещами на подводу. Кастрюли, сковородки, пальто...
- Мамаша, - урезонивал Витя, - ну зачем Вы столько вещей берёте на каких-то два месяца? Возьмите только самое необходимое.
И оттаскивал назад в дом ненужные, по его мнению, вещи...
Война продлилась не два месяца, а четыре года, но ведь... человек предполагает, а судьба располагает.
Не найдя ни пристанища, ни работы в Тихвине, Танечка поехала дальше в Свердловск (Екатеринбург), а потом ещё дальше, в Тюмень, почти в те же самые места, где Витя когда-то переживал революцию. А в августе 1945 года благополучно вернулась в Гатчину с матерью и четырёхлетней дочерью.
Усадив в вагон жену с ребёнком и тёщу, Витя отправился к своей матери на Люцевскую улицу, где жила и Нина с двумя детьми (теперь это улица Чкалова). Там тоже была паника и растерянность.
- Мама, - уговаривал Витя, - поезжайте вместе с моей Таней и тёщей в Тихвин, вместе же легче будет пережить войну. Пока у меня отсрочка, я помогу вам с Ниной погрузиться в вагон.
- Витя, какой Тихвин, - всплёскивала руками Екатерина Семёновна, - что ты говоришь? Кто нас ждёт в Тихвине? Что мы там будем делать? Я поеду к своей сестре в Ленинград. Уж Ленинград-то немцам всяко не сдадут. Гатчину сдадут, а Ленинград никогда не сдадут. И Нину с детьми с собой возьму.
- Мама, поторопитесь тогда, пока я могу вам помочь.
Так Нина с матерью и с двумя детьми оказалась в августе 1941 года в Ленинграде в Аптекарском переулке, что за Марсовым Полем.
Вернувшись с фронта весной 1945 года, Витя первым делом отправился в Аптекарский переулок узнать, что с матерью и сестрой. Войдя в знакомую квартиру, он увидел пустые разграбленные комнаты, из которых было украдено всё: одежда, посуда, мебель - всё, что только представляло хоть какую-нибудь ценность. Даже паркет разобрали и сожгли в печке. На полу валялись обрывки газет и ещё какой-то мусор. На подоконнике, как никому не нужная вещь, лежал альбом Нины. NOTE-BOOK. “Sоuvenir”.
Соседка зашла узнать, кто здесь расхаживает по пустой квартире.
- Здесь жила моя сестра с детьми. Вы не знаете, где они, что стало с ними? - спросил Витя.
- Из этой квартиры все умерли в блокаду, - ответила соседка.
Из всей большой и когда-то благополучной семьи Витя остался один. Правда, у него была теперь дочь. Четырёх лет.

Конец

© Copyright: К Косур, 2006

Copyright © 2006 www.colonia.spb.ru